хитроватого прищура, прямо и строго: - Батька твой убит.
шалости, чьи-то шутки, так что он даже чуть-чуть не засмеялся, и, вместе с
тем, все как будто поворачивалось, отходило, погружалось в звенящую
тишину, лишь издали донося рыдания матери.
должен прийти. Его ждали возить дрова и сено, толковали еще, что скоро
придут. Он сам боялся суда за мелкие свои грешки... Как же так? Убит?
сжимая в руках торбу с книжкой. А дядя Прохор уже оборотился к тем двум
мужикам, и откуда-то издалека до Феди донеслось сказанное им слово
<Раковор!>
звонкое слово и все не знал, ступить ли дальше или уйти, выбежать,
переждать... Казалось, что надо только где-то спрятаться и переждать, и
тогда все кончится, придет отец, и они станут возить сено.
не чуял он, а только растерянность, подавившую все, и горячее, почти
неодолимое желание убежать и пересидеть эту беду.
доставали какие-то одежды. Кто-то дал ему миску щей, и он жадно хлебал,
сидя в углу, на краешке стола. Вот встал дядя Прохор и, обращаясь к матке,
которая, качаясь, поддерживаемая со сторон бабами, со вспухшим, словно не
своим лицом, старалась понять, что ей говорят, сказал:
мать, что пекла, стряпала и плакала в одно и то же время, на деловитых,
помогавших ей Фросю и Дарью. Слушал неспешные рассказы о большом сражении
с немцами (Раковор - это, оказывается, так называлось место, где произошла
битва). Смотрел, как собиралась родня и ближние, сидел за поминальным
столом. Услышал, и тоже словно во сне, как кто-то из баб уронил
вполголоса:
поминат!
голод. Низил голову, когда кто-нибудь из бесчисленных свестей, кумовей и
ближников с заученным сочувствием спрашивал его: <Жалеешь батьку-то?>
Молча, затрудненно кивал головой в ответ. Слушал, как мать разговаривает с
братом Грикшей о сене, как со взрослым, и вроде даже ищет совета у него, и
Грикша, сдвигая светлые брови, отвечает ей как настоящий мужик и
начальственно кидает ему, Феде: <И ты будешь возить тоже!> И опять Федя
кивал заученно, и все было как во сне.
взглядов, страшноватого пьяного гнева, когда летели горшки и хряпала
огорожа, а двери, казалось, вот-вот вылетят из подпятников; не будет
затрещин по нужде и без нужды. Ну что ж, сено так сено! И дров навозим!
Пашню дядя Прохор обещал вспахать! На дальше он уже не загадывал. И брат
глядел на него отчужденно, и мать с каким-то горьким укором бросала ему
ложку и хлеб, когда садились хлебать из общей миски. Федя старался чаще
убегать из дому, часами пропадал у Козла, то бродил по улице или,
замерзнув, забирался в клеть и тут отогревался, не смея зайти в избу,
лишний раз показать матери свои сухие глаза...
облегчение. Он подолгу лежал вечерами под шубой, вспоминая, как Козел,
тоже считавший своим долгом утешать Федю, говорил, что ничего - у него
тоже батька на рати погиб, и в тех же местах! Федя лежал, думая ни о чем,
все с тем же пустым звоном в голове. Мать с братом вполголоса в темноте
переговаривались, что завтра надо уже начинать возить. И Федя, слушая этот
как бы чужой разговор, совсем успокаивался. Непонятно-жестокое прошло,
проходило... Нынче он первый раз спокойно уснул, и во сне наконец, впервые
с тех пор, как пришла злая весть, увидел отца.
знал, что собираются на рыбалку и обещали взять и его с собой, и вот он
лежит и ждет этого часа и что-то слышит, какие-то голоса, и вдруг,
вздрогнув, просыпается от тишины и понимает, что они ушли, ушли, не
разбудив, обманув его, маленького, и он вскакивает как есть, в рубашонке,
и бежит стремглав, ударяется в дверь, падает и бежит по двору и по темной
ночной деревне, с громким плачем, и добегает до обрыва, кусты хлещут его,
он падает, катится, весь исцарапанный скатывается с горы и снова бежит,
бежит, уже на мягких, трудно слушающихся ногах, бежит, тяжело дыша, и вот
уже и вода, тускло светящаяся, и лодки, и кто-то темный отчаливает, и
понятно, что это отец, и тогда он снова, в голос, начинает кричать и
бежит, бежит, и вот видит, что отец придержал лодку багром, и он кидается
в плотные отцовы руки, с рыданием, и отец, усмехаясь: <Прибрел-таки!>, -
усаживает его в лодку, сильно пихаясь, потом снимает с себя сермягу и
укутывает его, уже задрожавшего от ночного озерного холода, и он
согревается и уже молча, приходя в себя, смотрит, как гребет отец, как
струится вода, как сперва брат, а потом батя бьет кресалом, разжигая
огонь, и вот Грикша подымает дымный смолистый факел, а отец берет строгу,
подымается и, прицелясь, с жестоко кривящимся лицом, бьет строгой в воду,
и тотчас вода начинает бешено плескать, и извивающаяся страшная щука
подымается, разбрызгивая воду, над лодкой, и отец стряхивает рыбину к
Фединым ногам, так что он прячет пальцы босых ног под сермягу и весь
поджимается, а рыбина продолжает плясать, горбатясь и разевая пасть, а
потом затихает и лишь иногда сильно вздрагивает всем скользким пятнистым
телом, ударяет хвостом и, зевая, показывает острые зубы, уже затрудненно,
медленно разводя и сводя челюсти, а за ней в лодку падает вторая и тоже
спервоначала начинает бешено скакать и свиваться кольцом, за второй -
третья... Грикша переменяет факел. Отец иногда бьет мимо и тогда тихо
ругается. Рыбины летят и летят, брызгая водой и кровью, а Федя начинает
дремать и вот уже совсем спит, и отец выносит его на руках из лодки и,
сильно встряхнув, ставит на ноги, и Федя сразу мерзнет, лишенный сермяги,
и, с прыгающими губами, качаясь и больно спотыкаясь о камни, спешит за
отцом и братом, которые идут, уже не обращая на него, хнычущего, внимания.
Грикша несет строгу и весла, а отец тяжелую торбу с рыбой, которая все еще
шевелится у него за спиной, и вода стекает и капает в лад отцовым шагам...
темной дороги, ни озера, ни рыбалки, ни отцовых твердых рук, - Федя
наконец заплакал, беззвучно трясясь, и слезы бежали у него из глаз по обе
стороны лица. Грикша в темноте протянул руку, неумело обнял младшего брата
и притянул к себе. И тоже молчал. А Федя продолжал плакать и вздрагивать,
и так, вздрагивая, и уснул, теперь уже до утра.
Со вторым же намучились. Ни мать, ни Грикша не сумели затянуть веревку
по-годному, и воз рассыпался по дороге. Пока перекладывали да ругались,
стемнело. Только и успели в первый день. Федя намерзся, вымок и уже начал
понимать, что значит остаться без отца, который то же самое сено, на том
же коне возил играючи и никогда не ронял, а Федя только сидел на возу да
глядел по сторонам на опушенные снегом елки.
что лошади из сил выбивались. Когда принялись за дрова, Федю, накатав
дорогу, стали посылать одного. Во второй или третий раз с ним приключилась
обидная неудача. На выезде из лесу, близ Лаврушкиной пожни, выдернулась
оглобля из гужей, - все было сырое, и гужи раскисли от воды, - воз съехал
с наката в снег, и как Федя ни бился, ничего у него не получалось. Он с
трудом дотягивался до хомута, а вставить оглоблю и затянуть гуж у него
решительно не хватало сил. Измучившись, он тогда совсем выпряг, срывая
ногти, и полез было сесть верхом, но покатился, не сумев взобраться, а
Серко, освобожденный, в одном хомуте, отбежал в сторону и, фыркнув,
оглянулся на Федю. Федя пошел за ним и, уцепившись за седелку, снова
попытался вскарабкаться на спину коня. Но уже не было сил, пальцы
разжимались, и он снова упал. Ища, на что бы взобраться, он упустил повод,
и Серко спокойным шагом направился по дороге к дому. Федя пошел за ним,
потом побежал, но конь прибавлял ходу, на все призывы лишь мотал головой;
останавливался, оглядываясь, слушая детскую ругань и плач, фыркал и
отбегал снова, чуть только Федя чаял уже поймать волочившийся конец
повода. А вдоволь измучив Федю напрасной погоней - от беготни у того даже
шапка стала мокрая, - конь перешел на ровную рысь и совсем оставил его
одного, измученного и мокрого, на дороге, с засевшим где-то назади возом.
И ему пришлось со стыдом идти домой, полем и логом, а когда добрался,
Серко, как ни в чем не бывало, уже стоял во дворе и подбирал раструшенные
клочки сена. Жалеть Федю ни мать, ни брат не стали. Впрочем, и у него от
усталости прошел уже гнев на коня. Всем приходилось трудно, коню,
проделавшему долгий поход, тоже.
масленые, вылезали из гужей, и мать с братом перепрягали, завертывая гужи
с сеном, чтоб крепче держалось. В Никитский монастырь Федя больше не
ходил, в пору было добраться до постели.
въезде в деревню обнажилась черная земля) Федя, ведя воз, встретил
княжескую охоту. Осочники проскакали мимо, гоня лисицу, и Федя не обратил
бы внимания, кабы знакомый голос не окликнул его. Он придержал коня.
Княжич Данилка, румяный, красивый, на легконогой серой лошадке, глядел на
него и весело окликал. Поздоровались. Княжич спросил, почему Федя не ходит
в училище? И Федя, дичась, ответил, что недосуг, за дровами, за сеном...
Он хотел сказать, что батька убит, но княжич опередил его: