рую он начал внимательно рассматривать. Свет, проходивший сквозь щель
ставня, тронул кое-что: малиновый занавес, позолоченный карниз и живо-
пись на стене. Здесь татарка указала Андрию остаться, отворила дверь в
другую комнату, из которой блеснул свет огня. Он услышал шепот и тихий
голос, от которого все потряслось у него. Он видел сквозь растворившуюся
дверь, как мелькнула быстро стройная женская фигура с длинною роскошною
косою, упадавшею на поднятую кверху руку. Татарка возвратилась и сказа-
ла, чтобы он взошел. Он не помнил, как взошел и как затворилась за ним
дверь. В комнате горели две свечи; лампада теплилась перед образом; под
ним стоял высокий столик, по обычаю католическому, со ступеньками для
преклонения коленей во время молитвы. Но не того искали глаза его. Он
повернулся в другую сторону и увидел женщину, казалось, застывшую и ока-
меневшую в каком-то быстром движении. Казалось, как будто вся фигура ее
хотела броситься к нему и вдруг остановилась. И он остался также изум-
ленным пред нею. Не такою воображал он ее видеть: это была не она, не
та, которую он знал прежде; ничего не было в ней похожего на ту, но
вдвое прекраснее и чудеснее была она теперь, чем прежде. Тогда было в
ней что-то неоконченное, недовершенное, теперь это было произведение,
которому художник дал последний удар кисти. Та была прелестная, ветреная
девушка; эта была красавица - женщина во всей развившейся красе своей.
Полное чувство выражалося в ее поднятых глазах, не отрывки, не намеки на
чувство, но все чувство. Еще слезы не успели в них высохнуть и облекли
их блистающею влагою, проходившею душу. Грудь, шея и плечи заключились в
те прекрасные границы, которые назначены вполне развившейся красоте; во-
лосы, которые прежде разносились легкими кудрями по лицу ее, теперь об-
ратились в густую роскошную косу, часть которой была подобрана, а часть
разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми
волосами упадала на грудь. Казалось, все до одной изменились черты ее.
Напрасно силился он в них отыскать хотя одну из тех, которые носились в
его памяти, - ни одной! Как ни велика была ее бледность, но она не пом-
рачила чудесной красы ее; напротив, казалось, как будто придала ей
что-то стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил Андрий в своей
душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею. Она, казалось,
также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юно-
шеского мужества, который, казалось, и в самой неподвижности своих чле-
нов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал
глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки блиста-
ли всею яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой черный
ус.
сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. - Один бог мо-
жет возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине...
на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося все
чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел
сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе,
- выговорить его так же горячо, как оно было на душе, - и не мог. По-
чувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова; по-
чувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой жиз-
ни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру.
принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед
своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Анд-
рия - и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнемо-
женье и бессилье выразить обнявшие ее чувства, был более доступен Анд-
рию, чем все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось
у него. Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то
удерживал тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на во-
ле и уже хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица,
оборотясь к татарке, беспокойно спросила:
глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и
вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах
его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закри-
чал:
перь ядовит,
ный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово...
но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того,
что видится иной раз во взорах девы, ниже' того умиленного чувства, ко-
торым объемлется глядящий в такие взоры девы.
ких избытков. - Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне
службу самую невозможную, какая только есть на свете, - я побегу испол-
нять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек,
- я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя,
клянусь святым крестом, мне так сладко... но не в силах сказать того! У
меня три хутора, половина табунов отцовских - мои, все, что принесла от-
цу мать моя, что даже от него скрывает она, - все мое. Такого ни у кого
нет теперь у козаков наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей саб-
ли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего этого откажусь,
кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или хо-
тя только шевельнешь своею тонкою черною бровью! Но знаю, что, может
быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне,
проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так, как в обычае го-
ворить там, где бывают короли, князья и все что ни есть лучшего в
вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы, и
далеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся
быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе.
одного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, как в
зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сей
речи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было обле-
чено в силу. И выдалось вперед все прекрасное лицо ее, отбросила она да-
леко назад досадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми ус-
тами. Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и вспомнила, что
другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и вся отчизна его
стоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запо-
рожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом... И глаза ее
вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками,
набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго си-
дела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами
свою прекрасную нижнюю губу, - как бы внезапно почувствовав какое укуше-
ние ядовитого гада, - и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее
сокрушительной грусти.
Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал он
руку, лежавшую бесчувственно в руке его.
вижна.
волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их ти-
хим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером,
пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат
и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустью
остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся весе-
лых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного та-
рахтанья где-то проезжающей телеги.
меня на свет? Не горькая ли доля пришлась на часть мне? Не лютый ли ты
изо всего шляхетства, богатейших панов, графов и иноземных баронов и
все, что ни есть цвет нашего рыцарства. Всем им было вольно любить меня,
и за великое благо всякий из них почел бы любовь мою. Стоило мне только
махнуть рукой, и любой из них, красивейший, прекраснейший лицом и поро-
дою, стал бы моим супругом. И ни к одному из них не причаровала ты моего
сердца, свирепая судьба моя; а причаровала мое сердце, мимо лучших витя-
зей земли нашей, к чуждому, к врагу нашему. За что же ты, пречистая
божья матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо
и беспощадно гонишь меня? В изобилии и роскошном избытке всего текли дни
мои; лучшие, дорогие блюда и сладкие вина были мне снедью. И на что все
это было? к чему оно все было? К тому ли, чтобы наконец умереть лютою
смертью, какой не умирает последний нищий в королевстве? И мало того,
что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом
своим должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать,
для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало
всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и ус-
лышать слова и любовь, какой не видала я. Нужно, чтобы он речами своими
разодрал на части мое сердце, чтобы горькая моя участь была еще горше,
чтобы еще жалче было мне моей молодой жизни, чтобы еще страшнее казалась
мне смерть моя и чтобы еще больше, умирая, попрекала я тебя, свирепая
судьба моя, и тебя - прости мое прегрешение, - святая божья матерь!
лице ее; ноющею грустью заговорила всякая черта его, и все, от печально
поникшего лба и опустившихся очей до слез, застывших и засохнувших по
Якубенко Николай
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Каменистый Артем