болезненным голосом, хмуря брови свои и невольно отводя глаза от Ордынова.-
Беда идет - не стучит в ворота, как вор подползет! Я и ей чуть ножа
ономнясь в грудь не всадил... - промолвил он, кивнув головой на Катерину. -
Болен я, припадок находит, ну, и довольно с тебя! Садись - будешь гость!.
это любо! Ишь вы, побратались, единоутробные! Слюбились, словно любовники!
два ряда своих белых, целых до единого зубов. - Милуйтесь, родные мои!
Хороша ль у тебя сестрица, барин? скажи, отвечай! На, смотри-ка, как щеки
ее полымем пышат. Да оглянись же, почествуй всему свету красавицу! Покажи,
что болит по ней ретивое!
его взгляда. Слепое бешенство закипело в груди Ордынова. Он каким-то
животным инстинктом чуял близ себя врага насмерть. Он сам не мог понять,
что с ним делается, рассудок отказывался служить ему.
любу, - говорила, смеясь, Катерина и вдруг сзади закрыла рукою глаза его;
потом тотчас же отняла свои руки и закрылась сама. Но краска лица как будто
пробивалась сквозь ее пальцы. Она отняла руки и, вся горя, как огонь,
попробовала светло и нетрепетно встретить их смех и любопытные взгляды. Но
оба молча глядели на нее - Ордынов с каким-то изумлением любви, как будто в
первый раз такая страшная красота пронзила сердце его; старик внимательно,
холодно. Ничего не выражалось на его бледном лице; только губы синели и
слегка трепетали.
бумаги, чернилицу, все, что было на столе, и сложила все на окно. Она
дышала скоро, прерывисто и по временам жадно впивала в себя воздух, как
будто ей сердце теснило. Тяжело, словно волна прибрежная, опускалась и
вновь подымалась ее полная грудь. Она потупила глаза, и черные, смолистые
ресницы, как острые иглы, заблистали на светлых щеках ее...
взгляд на мгновение - жадный, злой, холодно-презрительный. Ордынов привстал
было с места, но как будто невидимая сила сковала ему ноги. Он снова
уселся. Порой он сжимал свою руку, как будто не доверяя действительности.
Ему казалось, что кошмар его душит и что на глазах его все еще лежит
страдальческий, болезненный сон. Но чудное дело! Ему не хотелось
проснуться...
него драгоценную скатерть, всю расшитую яркими шелками и золотом, и накрыла
ею на стол; потом вынула из шкафа старинный, прадедовский, весь серебряный
поставец, поставила его на середину стола и отделила от него три серебряные
чарки - хозяину, гостю и чару себе; потом важным, почти задумчивым взглядом
посмотрела на старика и на гостя.
тот мне люб и со мной будет пить свою чару. А мне всяк из вас люб, всяк
родной: так пить всем на любовь и согласье!
голосом. - Наливай, Катерина!
Ордынов молча подвинул свою чарку.
сбудется! - сказал старик, подняв свою чару.
обращаясь к хозяину. - Выпьем, коли ласково твое сердце ко мне! выпьем за
прожитое счастье, ударим поклон прожитым годам, сердцем за счастье да
любовью поклонимся! Вели ж наливать, коли горячо твое сердце но мне!
сказал старик, смеясь и подставляя вновь свою чару.
думу за собой волочить; а только сердце поет с думы тяжелой! Думушка с горя
идет, думушка горе зовет, а при счастье зовется без думушки! Пей, старина !
Утопи свою думушку!
Знать, разом хочешь покончить, белая голубка моя. Пью с тобой, Катя! А у
тебя есть ли горе, барин, коль позволишь спросить?
Катерины.
пришло время, все спознала и вспомнила; все, что прошло, ненасытной душой
опять прожила.
старик задумчиво. - Что прошло, как вино пропито! Что в прошлом счастье?
Кафтан износил, и долой...
две крупные слезинки повисли, как алмазы, на сверкнувших ресницах. - Знать,
веку минутой одной не прожить, да и девичье сердце живуче, не угоняешься в
лад! Спознал, старина? Смотри, я в твоей чаре слезинку мою схоронила!
его задрожал от волнения.
что суешься непрошеный. - И он злобно и неслышно захохотал, нагло смотря на
Ордынова.
недовольным, обиженным голосом. - Одному кажется много, другому мало. Один
все отдать хочет, взять нечего, другой ничего не сулит, да за ним идет
сердце послушное! А ты не кори человека, - промолвила она, грустно смотря
на Ордынова, - один такой человек, другой не тот человек, а будто знаешь,
зачем к кому душа просится! Наливай же свою чару, старик! Выпей за счастье
твоей дочки любезной, рабыни твоей тихой, покорной, как впервинки была, как
с тобой спозналась. Подымай свою чару!
страстными очами смотрела в глаза старику. Какая-то странная решимость
сияла в глазах ее. Но все движения ее были беспокойны, жесты отрывисты,
неожиданны, скоры. Она была вся словно в огне, и чудно делалось это. Но как
будто красота ее росла вместе с волнением, с одушевлением ее. Из
полуоткрытых улыбкою губ, выказывавших два ряда белых, ровных, как жемчуг,
зубов, вылетало порывистое дыхание, слегка приподымая ее ноздри. Грудь
волновалась; коса, три раза обернутая на затылке, небрежно слегка упала на
левое ухо и прикрыла часть горячей щеки. Легкий пот пробивался у ней на
висках.
пропьешь; вот тебе ладонь моя белая! Ведь недаром тебя у нас колдуном люди
прозвали. Ты же по книгам учился всякую черную грамоту знаешь! Погляди же,
старинушка, расскажи мне всю долю мою горемычную; только, смотри, не солги!
Ну, скажи, как сам знаешь, - будет ли счастье дочке твоей, иль не простишь
ты ее и накличешь ей на дорогу одну злую долю-кручинушку? Скажи, тепел ли
будет мой угол, где обживусь, иль, как пташка перелетная, весь век
сиротинушкой буду меж добрых людей своего места искать? Скажи, кто мне
недруг, кто любовь мне готовит, кто зло про меня замышляет? Скажи, в
одиночку ль моему сердцу, молодому, горячему, век прожить и до века
заглохнуть, иль найдет оно ровню себе да в лад с ним на радость забьется...
до нового горя! Угадай уж за один раз, старинушка, в каком синем небе, за
какими морями-лесами сокол мой ясный живет, где, да и зорко ль, себе
соколицу высматривает, да и любовно ль он ждет, крепко ль полюбит, скоро ль
разлюбит, обманет иль не обманет меня? Да уж зараз все одно к одному, скажи
мне в последний, старинушка, долго ль нам с тобой век коротать, в углу
черством сидеть, черные книги читать; да когда мне тебе, старина, низко
кланяться, подобру-поздорову прощаться, хлеб-соль благодарить, что поил,
кормил, сказки сказывал?.. Да, смотри же, всю правду скажи, не солги;
пришло время, постой за себя!
ее голос пресекся от волнения, будто какой-то вихрь увлекал ее сердце.
Глаза ее сверкнули, и верхняя губа слегка задрожала. Слышно было, как злая
насмешка змеилась и пряталась в каждом слове ее, но как будто плач звенел в
ее смехе. Она наклонилась через стол к старику и пристально, с жадным
вниманием смотрела в помутившиеся глаза его. Ордынов слышал, как вдруг
застучало ее сердце, когда она кончила; он вскрикнул от восторга, когда
взглянул на нее, и привстал было со скамьи. Но беглый, мгновенный взгляд
старика опять приковал его к месту. Какая-то странная смесь презренья,
насмешки, нетерпеливого, досадного беспокойства и вместе с тем злого,
лукавого любопытства светились в этом беглом, мгновенном взгляде, от
которого каждый раз вздрагивал Ордынов и который каждый раз наполнял его
сердце желчью, досадой и бессильною злобой.
Катерину, Сердце его было уязвлено, слова были сказаны. Но даже бровь не
шевельнулась в лице его! Он только улыбнулся, когда она кончила.
встрепенувшаяся! Наливай же мне скорее чару глубокую; выпьем сначала на
размирье да на добрую волю; не то чьим-нибудь глазом черным, нечистым мое
пожелание испорчу. Бес силен! далеко ль до греха!
бледнее. Глаза его стали красны, как угли. Видно было, что лихорадочный
блеск их и внезапная, мертвенная синева лица предвещала скоро новый