я не пил чистого спирта да еще с таким отвратительным привкусом. Даже Фон,
которому, казалось, все было нипочем, после первого глотка как-то странно
заморгал. Потом отчаянно закашлялся и повернулся ко мне, утирая слезящиеся
глаза. - Очень крепкое, - заметил он.
перед нами, Фон призвал всех к молчанию и произнес перед собравшимися
обитателями Бафута краткую речь: он рассказал им, кто я такой, зачем сюда
приехал и что мне надо. Пол конец он объяснил, что они должны изловить для
меня побольше всяких животных. Толпа выслушала эту речь в глубоком молчании,
а когда Фон кончил говорить. все захлопали в ладоши и громко закричали нечто
вроде "А-а-а!". Фон с довольным видом уселся в свое кресло и в порыве
восторга разом отхлебнул полстакана джина с горькой настойкой. За этим
опрометчивым поступком последовали пять минут, мучительные не только для
него, но и для всех нас: он кашлял и корчился на своем троне, по лицу его
ручьями текли слезы. Наконец он немного отдышался и сидел молча, глядя
покрасневшими злыми глазами на свой стакан с джином. Потом отпил чуть-чуть,
в раздумье подержал напиток во рту и доверительно наклонился ко мне.
крепкий питье всем наш маленький-маленький люди, а потом уйти в мой дом и
выпить, а?
маленьким-маленьким людям, как их называл Фон, - превосходная мысль.
толпились всего каких-нибудь пять тысяч человек, и он решил, что совершенно
спокойно может открыть мне свой секрет. Поэтому он еще раз наклонился ко мне
и снова зашептал:
ликование, - и мы пить виски "Белая лошадь".
на меня эти слова. Я закатил глаза и изо всех сил постарался сделать вид,
что очень счастлив от одной мысли о таком угощении, а сам в ужасе подумал:
виски после мимбо и джина - да что же это будет?! А Фон, очень довольный,
стал подзывать к себе по одному своих "маленьких-маленьких" людей и выливал
остатки джина в их "бокалы" из коровьего рога, еще наполовину полные мимбо.
В жизни я не расставался со спиртным так охотно и радостно. Какие же надо
иметь луженые желудки, чтобы выдержать и даже смаковать коктейль,
составленный из этакого джина с мимбо! При одной мысли о нем меня начинало
тошнить.
на ноги и под рукоплескания, бой барабанов и клики, подобные воинственному
кличу краснокожих индейцев, повел меня через путаную сеть перехода и
двориков к себе; его собственная вилла затерялась - почти не разглядеть -
среди травяных хижин его многочисленных жен, точно спичечная коробка в
пчельнике. Мы вошли внутрь и очутились в просторной комнате с низким
потолком; тут стояли шезлонги и большой стол, деревянный пол устилали
прекрасные леопардовые шкуры и очень яркие плетеные из травы циновки -
изделие местных искусников. Полагая, что он уже исполнил свой долг перед
подданными, Фон растянулся в шезлонге.
когда раскупорили непочатую бутылку, и дал мне понять, что теперь, после
того как скучные государственные обязанности позади, можно начать пить в
свое удовольствие. Далее мы добрых два часа непрерывно пили и длинно, во
всех подробностях обсуждали, с каким ружьем лучше всего охотиться на слона,
из чего делается виски "Белая лошадь", почему я не бываю на обедах в
Букингемском дворце и прочие волнующие темы. После двух часов такого
времяпрепровождения ни вопросы Фона, ни мои ответы уже не звучали столь
изысканно и связно, как нам бы хотелось, поэтому Фон призвал свой оркестр:
видно, он полагал, что сладостная музыка сможет рассеять пагубное действие
крепких напитков, но, увы, он ошибся. Музыканты явились во двор и долго пели
и плясали за окнами, а Фон тем временем потребовал еще бутылку "Белой
лошади" - надо же было отметить прибытие оркестра! Потом музыканты стали
полукругом, на середину вышла женщина и принялась танцевать: она
раскачивалась, шаркала ногами по земле и при этом пела песню, которая
звучала пронзительно и скорбно. Слов я не понимал, но песня была на редкость
печальная, и мы с Фоном оба очень расчувствовались.
что-нибудь другое. Музыканты долго совещались и наконец разразились какой-то
мелодией, в самом подходящем ритме для танца "конга". Музыка была такая
живая и веселая, что настроение наше мигом поднялось; очень скоро я уже
отбивал такт ногой, а Фон дирижировал оркестром, причем в руке у него все
еще был зажат стакан "Белой лошади". Гостеприимство Фона разгорячило меня,
да и музыка раззадорила, и в голову мне пришла отличная мысль.
Фону.
меня. Пойдем, мы сейчас идти в дом танцев.
мы туда добрались, я увидел, что это усилие - мы прошли с полсотни шагов, а
то больше! - сильно утомило моего спутника: совсем задохнувшись, он сразу
рухнул на свой богато разукрашенный трон.
замахал руками на толпу князьков и советников.- После и я танцевать тоже.
мне предстояло учить, и решил, что самые сложные па конги им сейчас не по
силам. По правде говоря, я начинал думать, что сейчас эти па, пожалуй, не по
силам и мне самому. Поэтому я решил: лучше удовольствуюсь тем, что покажу им
только последнюю, заключительную часть танца, ту, где все танцующие
выстраиваются в цепочку один за другим и ходят вокруг зала змейкой, как
поведет тот, кто оказался первым. Весь зал замер, когда я предложил двадцати
двум советникам подойти ко мне на середину зала, и наступила такая тишина,
что слышно было, как шелестят на ходу шелковые одежды государственных мужей.
Я установил их всех за мной так, чтобы каждый держался за талию стоящего
впереди; потом кивнул оркестру, музыканты с жаром заиграли мелодию в ритме
конги - и мы пустились в пляс. Перед тем я очень старательно объяснил моим
ученикам, что им надлежит повторять каждое мое движение, и они это неуклонно
выполняли. Однако очень скоро я обнаружил, что в винном погребе Фона утонули
все мои познания о конге; лишь одно очень прочно сохранилось в памяти - что
в какую-то минуту надо взбрыкнуть ногой, выбросить ее в сторону. И мы пошли
кружить по залу; оркестр наяривал вовсю, а мы выделывали свое: шаг, два, три
- ногу вбок, шаг, два, три - вбок! Мои ученики без особого труда повторяли
это нехитрое движение, и так мы торжественно кружили по залу, и все их
пышные одежды шелестели в лад. Я отсчитывал такт и в нужную минуту
выкрикивал "брык!", чтобы им легче было сообразить, когда надо дрыгнуть
ногой, но они, видимо, восприняли мой крик как непременную часть танца,
нечто вроде обрядового припева, и хором начали выкрикивать это "брык" вместе
со мной. Поглядели бы вы, что творилось с нашими многочисленными зрителями!
Они вопили от восторга, а всевозможные члены свиты Фона, добрых четыре
десятка его жен и несколько отпрысков постарше кинулись к нам, чтобы тоже
потанцевать вместе с государственными деятелями, - и каждый новый танцор
становился в хвост нашей колонны и подхватывал припев вместе со всеми,
трудом сполз с трона и, опираясь на двух человек, подстроился к концу
колонны; его движения не совпадали с дружными движениями остальных, но
веселья это ему ничуть не убавляло. Я все водил и водил их вокруг зала, пока
у меня не закружилась голова и мне стало казаться, что стены и потолок
вздрагивают в такт прыжкам и крикам. Тут я почувствовал, что мне не худо бы
глотнуть свежего воздуха, и вывел всех во двор. Так мы и шли, длиннющей
качающейся цепочкой, вверх и вниз по ступенькам, во дворы и из дворов, мимо
незнакомых хижин - словом, всюду, где только можно было пройти. Оркестр,
войдя в раж, не отставал - мы танцевали, а музыканты бежали за нами,
обливаясь потом, но ни разу не сбились с ритма и не сфальшивили. Наконец
скорее волею случая, чем сознательно, я привел своих учеников обратно в "дом
танцев", и тут мы все, задыхаясь и смеясь, кучей повалились на пол. Фон еще
по пути падал раза три, а теперь его довели до трона и усадили; он сиял и с
трудом переводил дух.
большой сила: я никогда не видеть такой европейский танец.
тратит свой досуг на то, чтобы обучить местных князьков и их приближенных
конге. Уж конечно, если бы кто-нибудь из них увидел меня за этим занятием,
мне заявили бы, что я за полчаса нанес престижу белого человека больший
урон, чем кто-либо за всю историю Западной Африки. Зато моя конга, видно,
сильно укрепила мой престиж в глазах Фона и его двора.
оркестр снова заиграл и на середину зала вышли танцоры. Я уже чуть-чуть
отдышался и стал даже гордиться собой, как вдруг Фон оживился и отдал
какой-то приказ. От толпы танцующих отделилась девочка лет пятнадцати и
подошла к помосту, где мы сидели. На ней была только крошечная набедренная
повязка, так что ее прелести не оставляли никаких сомнений, пухлое умащенное