как прошло утро. Гости между тем давно уже покончили с варениками и были
приятно возбуждены. Раскрасневшиеся, потные, они стояли у подвод, проща-
лись очень дружески с Шимеле и его семьей, целовались и желали им всяких
благ. Усерднее же всех целовался Шмуел-Эля, раввин и кантор, верхняя гу-
ба у него странно подрагивала, точно он собирался рассмеяться. Он желал
отъезжающим счастливого пути и просил Шимеле оказать любезность и пере-
дать привет от него всей Одессе, а Эфроси "ради всего святого не за-
будьте передать особо дружеский привет!"
всему местечку, уже сидя в повозке.-Прощевайте! Не поминайте лихом! И
пусть вам бог поможет выкарабкаться из этого болота в самое ближайшее
время! Айда!
лый, засунув руки в карманы, и глядел на своего товарища Шолома с гор-
достью и любовью. И подводы тронулись.
стену пыли, Шмуел-Эля схватился за бока и так хохотал, так заливался,
будто девять тысяч чертей щекотали ему пятки: "Xa-xa! В Одессу он пое-
хал! К Эфроси! Ха-ха-ха!"
Шолома. Последнему было не до смеха. Наоборот, ему хотелось плакать.
Во-первых, он потерял друга; во-вторых, ему было завидно. Ведь Пинеле
уехал, да еще куда! Так далеко! В самую Одессу. Но хуже всего было,-и
это главное,-что прежде милый городок Воронка стал вдруг как бы меньше и
беднее, потускнел, потерял свою прелесть, блеск и очарование. Шолому
стало тоскливо, и, удрученный, раздосадованный, отправился он в хедер...
ром: Шимеле и в самом деле переехал с семьей не в Одессу, а в Ржищев,
маленькое местечко Киевской губернии не так уж далеко от Воронки. Зачем
понадобилась ему эта комедия с Одессой и Эфроси, придется спросить его
детей, ибо самого Шимеле давно уже нет в живых.
паньона.-Саван бабушки Минды
как все в Воронке начали поговаривать: "Перемена места-перемена
счастья", надо бы перебраться в большой город- Борисполь, в Ржищев, Ва-
сильков или еще подальше.
это под большим секретом - что он собирается вскоре перебраться в Пере-
яслав, большой город, откуда он переехал сюда, в Воронку, давно уже,
когда дети были еще совсем маленькими. Эти разговоры заканчивались неиз-
менно словами: "Перемена места-перемена счастья".
ти. "Переяслав-место, где можно заработать",-говорили между собой взрос-
лые, а малыши прислушивались к ним. И хоть мало понимали, но все же
чувствовали, что Переяслав - что-то замечательное. Это их радовало, и в
то же время им было жалко расставаться с маленьким местечком, где они
провели лучшие детские годы, золотую пору своей юности.
когда все евреи разъедутся? Кто займет их места у восточной стены? А го-
ра по ту сторону синагоги,-что с ней станется? А лавки? А клад?.. Неужто
пропадет такое добро, уготованное для евреев, лежащее столько лет глубо-
ко в земле? Неужто все это сгинет, пойдет прахом?"
все же снова и снова улавливали: "Перемена места-перемена счастья...",
"Доходы падают..." Почему, когда меняешь место-меняется счастье, что та-
кое, собственно, "доходы" и как они "падают",-детвора плохо понимала. Но
по выражению лиц взрослых ребята догадывались, что за этим кроется
что-то серьезное... Постоянно тихий, печальный Нохум Вевиков стал еще
тише, еще печальнее. Вечно согнутый, он теперь еще больше согнулся. На
высоком, белом лбу стало больше морщин. Он запирался вдвоем со своим
младшим братом, дядей Нислом, курил папиросу за папиросой и все о чем-то
советовался, шушукался с ним. В последнюю зиму Рабиновичи перестали
приглашать весь город на проводы субботы. В праздник торы и на исходе
кущей, правда, еще гуляли, дядя Нисл еще менялся со становым шапками и
как будто даже танцевал с ним на крыше,-но это был уже не тот праздник и
не та пляска. Даже тетя Годл и та стала сдержанней, менее ядовитой...
Вся семья как-то развинтилась. Одна лишь бабушка Минда держалась стойко,
как дуб. Та же чистота и опрятность, тот же порядок как всегда. Но суб-
ботние сладости были уже как будто не те: яблочки - подмороженные и за-
лежавшиеся, а иногда чуть подгнившие, орехи подточенные, а в винных яго-
дах завелись черви... Молилась и совершала богослужения бабушка Минда,
как и прежде: по своему большому опрятному молитвеннику, со смаком, во
весь голос, как мужчина, громко разговаривала с творцом вселенной. Но
даже молитва казалась уже иной. В семье что-то творилось, у Рабиновичей
на душе была какая-то тайна.
всплыла, как масло на воде, и весь город узнал тайну-компаньон Нохума
Вевикова по аренде вконец разорил его или, попросту говоря, обокрал да к
тому же перебил у него аренду. Это был красноносый человек, никогда не
вылезавший из полушубка. Звали его Гершл, но так как он произносил вмес-
то буквы "ш"-"с", то его прозвали "Герсл". Тут весь город завопил:
тейский суд?
расхохотался всем в лицо и так грубо выругался да еще с присвистом, что
даже повторить неловко...
размахивая руками и затягиваясь своей неимоверно толстой папиросой.- Не
будь мое имя Нисл,-клялся он,-если я этого негодяя, гультяя, этого шепе-
лявого грубияна не запрячу в острог по меньшей мере на двадцать пять
лет.
брат Нохум, горько усмехаясь и также закуривая толстую папиросу.- Надули
меня, напялили дурацкий колпак-теперь придется возвращаться в Переяслав.
Перемена места-перемена счастья.
им не совсем ясно: о каком колпаке идет речь. Спросить отца никто не ос-
меливался. Слишком большое почтение питали они к отцу, чтобы подойти к
нему и спросить: "Папа, какой колпак на тебя напялили?" Но дети видели,
что отец тает с каждым днем, ходит согнувшись. Каждый его вздох, каждый
стон надрывал им сердце.
кущей, если богу будет угодно, пришлем за вами подводу,
подъехали две повозки, точно так же, как недавно к Шимеле, и семья стала
собираться в дорогу и прощаться с городом. Но это были не те сборы, не
то прощание и не те веселые вареники, что у Шимеле. Какая-то особенная
печаль охватила всех, уныние лежало на лицах. Весь город сочувствовал
Рабиновичам: "Пусть им бог поможет; перемена места-перемена счастья!
Жалко их, бедняг!" Но дети еще плохо понимали, почему и кого жалко лю-
дям. Кого действительно было жалко, так это бабушку Минду, которой на
старости лет пришлось уложить свои вещи и собраться в дорогу. Детворе в
это время представился случай заглянуть к бабушке в сундук. Кроме шелко-
вых глаженых платочков, заложенных между страницами молитвенника, кроме
шелковых праздничных платьев и бархатных накидок странного покроя, с ко-
ротенькими рукавами и меховыми хвостиками,-кроме всего этого добра, глу-
боко в углу лежал большой кусок белого полотна. Это был бабушкин саван,
приготовленный ею бог весть когда, на сто лет вперед, чтобы в случае
смерти не обременять сына. Об этом знали все. Тем не менее у ребят хва-
тило жестокости спросить у бабушки, зачем ей столько белой материи.
Спрашивающий был не кто иной, как самый маленький ростом и самый большой
проказник-автор этих воспоминаний. В ответ он получил от бабушки изряд-
ную порцию нравоучений и обещание рассказать обо всем отцу. Бабушка го-
ворила, что она уже давно собирается приняться за маленького чертенка.
Она хорошо знает, что он передразнивает ее за спиной во время молитвы.
Надо сознаться, это было правдой. Уж она все расскажет, все! Уж она от-
ведет душу,-грозила бабушка. Оказалось, однако, что она и не думала
рассказывать отцу. Перед отъездом, когда дошло до прощания, она расцело-
вала каждого из детей в отдельности, как может целовать только мать, и
плакала над ними, как только мать может плакать. Потом, усаживаясь в по-
возку, она в последний раз обратилась к ним:
рон...
заплаканными глазами гримасничают. - Надо быть крепче железа, чтобы не
расхохотаться
Земляной Андрей
Прозоров Александр
Прозоров Александр
Свержин Владимир
Андреев Николай
Никитин Юрий