ужаса, и безнадежных горьких слез, и исступленных криков
отчаяния, когда сам великий разум в напряжении всех своих сил
выкрикивал из человека последнюю мольбу, последнее свое
проклятие: -- Когда же кончится эта безумная бойня! У одних
знакомых, где я не был давно, быть может, несколько лет, я
неожиданно встретил сумасшедшего офицера, возвращенного с
войны. Он был мой товарищ по школе, но я не узнал его; но его
не узнала и мать, которая его родила: если бы он год провалялся
в могиле, он вернулся бы более похожим на себя, чем теперь. Он
поседел и совсем белый; черты лица его мало изменились,-- но он
молчит и слушает что-то -- и от этого на лице его лежит грозная
печать такой отдаленности, такой чуждости всему, что с ним
страшно заговорить. Как рассказали родным, он сошел с ума так:
они стояли в резерве, когда соседний полк пошел в штыковую
атаку. Люди бежали и кричали "ура" так громко, что почти
заглушали выстрелы,-- и вдруг прекратились выстрелы,-- и вдруг
прекратилось "ура",-- и вдруг наступила могильная тишина: это
они добежали, и начался штыковой бой. И этой тишины не выдержал
его рассудок.
кричат, и он тогда прислушивается и ждет; но стоит наступить
минутной тишине -- он хватается за голову, бежит на стену, на
мебель и бьется в припадке, похожем на. падучую. У него много
родных, они чередуются вокруг него и окружают его шумом; но
остаются ночи, долгие безмолвные ночи,-- и тут взялся за дело
его отец, тоже седой и тоже немного сумасшедший. Он увешал его
комнату громко тикающими часами, бьющими почти непрерывно в
разное время, и теперь приспособляет какое-то колесо, похожее
на непрерывную трещотку. Все они не теряют надежды, что он
выздоровеет, так как ему всего двадцать семь лет, и сейчас у
них даже весело. Его одевают очень чисто -- не в военное
платье,-- занимаются его наружностью, и со своими белыми
волосами и молодым еще лицом, задумчивый, внимательный,
благородный в медленных, усталых движениях, он даже красив.
бледную, вялую руку, которая никогда уже больше не поднимется
для удара,-- и никого это особенно не удивило. Только
молоденькая сестра его улыбнулась мне глазами и потом так
ухаживала за мной, как будто я был ее жених и она любила меня
больше всех на свете. Так ухаживала, что я чуть не рассказал ей
о своих темных и пустых комнатах, в которых я хуже чем один,--
подлое сердце, никогда не теряющее надежды... И устроила так,
что мы остались вдвоем.
ласково.-- Вы больны? Вам жалко своего брата? -- Мне жалко
всех. И я нездоров немного. -- Я знаю, почему вы поцеловали его
руку. Они этого не поняли. За то, что он сумасшедший, да? -- За
то, что он сумасшедший, да. Она задумалась и стала похожа на
брата -- только очень молоденькая.
глаз,-- а мне позволите поцеловать вашу руку? Я стал перед ней
на колени и сказал: -- Благословите меня.
прошептала: -- Я не верю. -- И я также.
прошла.
ты не выдержишь.
виноваты. Ты будешь помнить меня? . -- Да. А ты? -- Я буду
помнить. Прощай! -- Прощай навсегда!
пережил самое страшное, что есть в смерти и безумии. И в первый
раз вчера я спокойно, без страха вошел в свой дом и открыл
кабинет брата и долго сидел за его столом. И когда ночью,
внезапно проснувшись, как от толчка, я услыхал скрип сухого
пера по бумаге, я не испугался и подумал чуть не с улыбкой:
в живую человеческую кровь. Пусть кажутся твои листки
пустыми,-- своей зловещей пустотой они больше говорят о войне и
о разуме, чем все написанное умнейшими людьми. Работай, брат,
работай!"
снова овладела мною жуткая тревога и чувство чего-то падающего
в мозгу. Оно идет, оно близко -- оно уже на пороге этих пустых
и светлых комнат. Помни, помни же обо мне, моя милая девушка: я
схожу с ума. Тридцать тысяч убитых. Тридцать тысяч убитых...
убитых, я встретил знакомую фамилию: убит жених моей сестры,
офицер, призванный на военную службу вместе с покойным братом.
А через час почтальон отдал мне письмо, адресованное на имя
брата, и на конверте я узнал почерк убитого: мертвый писал к
мертвому. Но это все же лучше того случая, когда мертвый пишет
к живому; мне показывали мать, которая целый месяц получала
письма от сына после того, как в газетах прочла о его страшной
смерти,-- он был разорван снарядом. Он был нежный сын, и каждое
письмо его было полно ласковых слов, утешений, молодой и
наивной надежды на какое-то счастье. Он был мертв и каждый день
с сатанинской аккуратностью писал о жизни, и мать перестала
верить в его смерть,-- и когда прошел без письма один, другой и
третий день и наступило бесконечное молчание смерти, она взяла
обеими руками старый большой револьвер сына и выстрелила себе в
грудь. Кажется, она осталась жива,-- не знаю, не слыхал.
руках, он гдето покупал его, давал деньги, и денщик ходил
куда-то в лавку, он заклеивал его и потом, быть может, сам
опустил в ящик. Пришло в движение колесо того сложного
механизма, который называется почтой, и письмо поплыло мимо
лесов, полей и городов, переходя из рук в руки, но неуклонно
стремясь к своей цели. Он надевал сапоги в то последнее утро --
а оно плыло; он был убит -- а оно плыло; он был брошен в яму и
завален трупами и землей -- а оно плыло мимо лесов, полей и
городов, живой призрак в сером штемпелеванном конверте. И
теперь я держу его в руках...
не окончено: что-то помешало.
древнее первичное наслаждение убивать людей -- умных, хитрых,
лукавых, неизмеримо более интересных, чем самые хищные звери.
Вечно отнимать жизнь -- это так же хорошо, как играть в
лаун-теннис планетами и звездами. Бедный друг, как жаль, что ты
не с нами и принужден скучать в пресноте повседневщины. В
атмосфере смерти ты нашел бы то, к чему вечно стремился своим
беспокойным, благородным сердцем. Кровавый пир -- в этом
несколько избитом сравнении кроется сама правда. Мы бродим по
колена в крови, и голова кружится от этого красного вина, как
называют его в шутку мои славные ребята. Пить кровь врага --
вовсе не такой глупый обычай, как думаем мы: они знали, что
делали..."
столько? От них чернеет небо. Они сидят рядом с нами,
потерявшие страх, они провожают нас всюду,-- и всегда мы под
ними, как под черным кружевным зонтиком, как под движущимся
деревом с черными листьями. Один подошел к самому лицу моему и
хотел клюнуть -- он думал, должно быть, что я мертвый. Воронье
кричит, и это немного беспокоит меня. Откуда их столько?
ступая ногами, как на дрохв, мы ползли так хитро и осторожно,
что не шевельнули ни одного трупа, не согнали ни одного ворона.
Как тени, крались мы, и ночь укрывала нас. Я сам снял часового:
повалил его и задушил руками, чтобы не было крика. Понимаешь:
малейший крик -- и все пропало бы. Но он не крикнул. Он,
кажется, не успел даже догадаться, что его убивают".
на своих постелях. Мы резали их больше часу, и только некоторые
успели проснуться, прежде чем принять удар. Визжали и, конечно,
просили пощады. Грызлись. Один откусил у меня палец на левой
руке, которой я неосторожно придержал его за голову. Он отгрыз
мне палец, а я начисто отвернул ему голову; как ты думаешь, мы
квиты? Как они все не проснулись! Слышно было, как хрустят
кости и рубится мясо. Потом мы раздели их догола и поделили их
ризы между собой. Мой друг, не сердись за шутку. С твоей
щепетильностью ты скажешь, что это припахивает мародерством, но