засвидетельствовать свою добрую волю. Он был бы счастлив найти какое-нибудь
решение, он искал его как разгадку ребуса. Но обычно выходило так, что
Ривьер и слушать не хотел об инспекторских решениях. "Видите ли, Робино, --
говорил Ривьер, -- в жизни нет готовых решений. В жизни есть силы, которые
движутся. Нужно их создавать. Тогда придут и решения". Итак, Робино должен
был ограничиться ролью творца движущейся силы среди сословия механиков; силы
довольно жалкой, которая предохраняла от ржавчины втулки винтов.
инспекторское звание не давало ему, оказывается, никакой власти над грозами
и над призрачным экипажем, который, право же, боролся сейчас уже отнюдь не
ради получения премии за точность. Экипаж сейчас стремился уйти от того
единственного взыскания, которое снимало все взыскания, налагаемые
инспектором Робино, -- уйти от смерти.
комнате секретарей и ждала, когда Ривьер ее примет. Секретари украдкой
поглядывали на нее. Это ее смущало; она боязливо осматривалась. Все здесь
казалось ей враждебным: и эти люди, которые, словно перешагнув через труп,
продолжали заниматься своими делами, и эти папки, где от человеческой жизни,
от человеческого страдания осталась только строчка черствых цифр. Она
пыталась отыскать что-нибудь говорившее о Фабьене... Дома все кричало о его
отсутствии: приготовленная постель, поданный на стол кофе, букет цветов... А
здесь она не находила ни одной приметы. Здесь все было чуждо и жалости, и
дружбе, и воспоминаниям. Она услышала одну только фразу (при ней старались
говорить тихо) -- услышала, как выругался служащий, настойчиво требовавший
какую-то опись: "...опись динамо-машин, черт побери, которые мы послали в
Сантос!" Симона посмотрела на этого человека с безграничным удивлением.
Потом перевела взгляд на стену, где висела карта. Ее губы слегка дрожали.
враждебную этому миру. Симона уже почти жалела, что пришла сюда, ей хотелось
спрятаться, и, из боязни оказаться слишком заметной, она старалась не
кашлянуть, не заплакать. Она сознавала свою чужеродность, неуместность,
словно была голой.
вновь возвращались украдкой к ее лицу и читали на нем эту правду. Эта
женщина была прекрасна. Она напоминала людям, что существует заветный мир
счастья. Напоминала, сколь высок тот мир, на который невольно посягает
всякий, кто посвятил себя действию. Чувствуя на себе столько взглядов,
Симона закрыла глаза. Она напоминала людям, какой великий покой, сами того
не ведая, могут они нарушить.
кофе, свое юное тело. В этом кабинете, еще более холодном, чем другие
комнаты, ее губы опять задрожали. Симона поняла, что не сможет выразить свою
правду в этом чуждом мире. Все, что восставало в ней: ее горячая, как у
дикарки, любовь, ее преданность, -- все это здесь могло показаться чем-то
докучливым и эгоистичным. Ей захотелось отсюда бежать.
нам с вами остается только одно: ждать.
"Зачем мне тогда лампа, и накрытый к обеду стол, и цветы -- все, что ждет
меня дома..." Одна молодая мать однажды призналась Ривьеру: "До сих пор до
меня не доходит, что ребенок мой умер... Об этом жестоко напоминают разные
мелочи: вдруг попадается на глаза что-нибудь из его одежды... Просыпаешься
ночью, и к сердцу подступает такая нежность -- нежность, никому не нужная,
как мое молоко..." Вот и эта женщина начнет завтра с таким трудом свыкаться
со смертью Фабьена, обнаруживая ее в каждом своем -- отныне бесплодном --
движении, в каждой привычной вещи. Фабьен будет медленно покидать их дом.
уходила, не догадываясь о своей собственной силе.
северными аэродромами, и думал:
вещи внезапно теряют свой смысл. Тогда обнаруживается окружающая нас
пустота..."
которые утратили теперь всякий смысл..."
утратил всякий смысл. Ривьер бросил ему почти грубо:
которая вела в комнату секретарей, и исчезновение Фабьена стало для него
очевидным, поразило его: он увидел те признаки, которые не сумела увидеть
госпожа Фабьен. На стенной диаграмме, в графе оборудования, подлежащего
списанию, уже значилась карточка РБ-903 -- самолет Фабьена.
прохладцей, зная, что вылет задерживается. Звонили с посадочной площадки --
требовали инструкций для команд, чье дежурство стало бесцельным. Все
жизненные функции были точно заморожены. "Вот она, смерть!" -- подумал
Ривьер. Дело его жизни легло в дрейф, словно парусник, застигнутый штилем в
открытом море.
механиков, пилотов, видел всех тех, кто своей верой созидателей помогал ему
в его труде. Он подумал о маленьких городках давних времен. Услышав об
"Островах", их жители построили корабль и нагрузили его своими надеждами.
Чтобы все увидели, как их надежды распускают паруса над морем. И люди
выросли, вырвались из узкого мирка; корабль принес им освобождение. "Сама по
себе цель, возможно, ничего не оправдывает; но действие избавляет нас от
смерти. Благодаря своему кораблю эти люди обрели бессмертие."
дежурным командам их тревожное нетерпение, а пилотам -- их полную драматизма
цель, это будет борьбой Ривьера со смертью. Его дело вновь наполнится
жизнью, как наполняются свежим ветром паруса кораблей в открытом море.
XX
Байя-Бланка, расположенная за тысячу километров от Комодоро, ловит второе
послание:
Потом вдруг все меняется без всякой причины. И экипаж, летящий неведомо где,
возникает перед живыми так, словно он существует вне времени и пространства.
И слова, проступающие на белых листках у аппаратов радиостанций, написаны
уже рукой привидений.
последнюю ставку: сесть на землю, не разбившись о нее?
сеть проводов. Дежурные радисты в белых халатах молчаливо склонились над
столами, и кажется, будто они проводят какой-то опыт.
магнитного неба, словно нащупывая волшебной палочкой золотую жилу.
жизни. Если самолет и его бортовые огни снова поднимаются к звездам, быть
может, удастся услышать, как поет эта звезда...
секунда уносит с собой какую-то долю надежды. И начинает казаться, что
уходящее время -- разрушительная сила. Время тратит двадцать веков на то,
чтобы проложить себе путь через гранит и обратить храм в кучку праха; теперь
эти века разрушения, сжавшись пружиной, нависли над экипажем: пружина каждый
миг грозит развернуться.
Фабьена, его улыбку. Все ширится власть молчания. Оно наливается тяжестью,
наваливаясь на экипаж, как толща океана.
пути. Свершилось что-то неведомое, что-то вызывающее смутное чувство
отвращения. Среди всех этих никелированных деталей, среди медных артерий
чувствуется печаль -- та самая, что царит над разрушенными заводами.