Приплывем все равно...
- - поем мы чью-то самодельную песню на слова Грина.
- Они мне нравятся безумно, эти девушки Грина, до слез.
Но я бы хотел их иметь сестрами, а не женами. Я не могу представить себе,
какие они в постели, как я не мог в юности представить себе в постели ни
Анну Австрийскую, ни леди Винтер, потому что в иллюстрациях к "Трем
мушкетерам" на них были такие роскошные неподвижные одеяния, что невозможно
представить себе, как все это происходит. Я был здоров, как свая, и
небесные чувства меня еще не коснулись. Из живописцев мне в тот период
нравились только Франс Гальс и Цорн, а из наших - этюды Репина к
"Государственному Совету" за ослепительную силу мазка, за красочную пасту,
которая взвивалась вихрями под кистью мастера и не поймешь, как лепила
форму. Правда, все это по памяти - музеи еще были закрыты. Эти художники
писали "а-ля прима", то есть сразу, и мне тоже хотелось всего сразу, и я не
мог себе представить, что на свете помешает мне получить все сразу, потому
что войны окончились и на всем свете остались одни свои. Я знал, что с
разрухой мы скоро управимся, а карточки скоро отменят. А то, что я взрослел
гораздо быстрее, чем умнел, меня не удручало, потому что я полагал, что все
происходит как раз наоборот. Чересчур я был тогда умный, вот в чем штука.
- Деревня была как деревня. Острый месяц висел в
сиреневом небе, дым из труб сносило набок, и замерзшие колеи посреди улицы
весело пахли навозом.
- Нестройной гражданской толпой мы прошли к околице, где
стояли грузовики, и свалили вещи в полузавалившуюся ригу.
- Потом разберемся, - сказало нам красноносое начальство с шерстяным кашне
поверх поднятого до ушей демисезонного пальто и поставило у дверей старуху
с осоавиахимовской мелкокалиберкой.
- Погреться бы, - послышались голоса.
- В лесу погреемся, - сказало начальство.-
- Не маленькие. В стране разруха.
- В стране действительно была разруха. Мы полезли на
грузовики. Во всей толпе нас было человек тридцать демобилизованных -
поэтому набились в один грузовик. Решили держаться вместе. Дорога виляла в
сосновом бору, не тронутом артиллерией. Все стояли в машине, держась друг
за друга, и дышали паром - человеческий монолит. Если бы полуторка
перевернулась, она бы так и стояла на наших головах вверх колесами, так мы
держались друг за друга. На других машинах была болтанка и слышались
вскрики на поворотах. Там были какие-то гражданские.
- Великое дело - сплоченность. Вдруг мы, тридцать
демобилизованных, поняли, что нам дала армия, и все вокруг поняли и
завидовали нам. Еще бы, черт возьми! Разве у кого-нибудь шла работка так,
как у нас! Набранные откуда попало, с разных предприятий, с бору по
сосенке, гражданские - разномастные, разношерстные, разных возрастов и
разной упитанности гражданские - только кряхтели, глядя на нас.
- Кто-то повалил лес, разделал его на двухметровые
поленья и уложил на снегу штабелями по четыре, восемь, шестнадцать
кубометров. Когда сгружали в машину такой штабель, то под ним на снегу
оставались темные пролежни с торчащими на углах столбиками. Сила
координации, великий Усачев, автоматически ставший командиром, чувство
локтя, великое чувство дисциплины и великолепное военное пижонство делали
нас недосягаемыми. Машины катились к нам одна за другой - шоферы боялись
нас и Усачева, а гражданские только на второй день додумались до технологии
потока. Тогда Усачев построил нас цепочкой, и живой наш конвейер в два
броска дотягивался до любого места на дороге, и машины не буксовали в
снегу. Гражданские додумались до этого не сразу и дело организовали плохо.
Мы начинали с дальних делянок, а они с ближних, и к моменту усталости у нас
работа становилась легче, а у них труднее. Да и навыки у них были не те и
силенки не те. А проблема одежды? Они берегли одежду, а мы нет. Армия
приучила нас не бояться портить одежду, когда идешь в дело, другую дадут.
Мы донашивали старое обмундирование, а у гражданских были те же ватники, но
купленные на заработанные деньги.
- Когда наша одежда рвалась, Усачев отдавал приказ, и
пять человек за ночь чинили всю одежду, а на следующий день не шли на
погрузку. Красноносое гражданское начальство с шарфом произносило речи
перед своими и почти плакало, но каждый чинил свою одежду сам, и никто не
хотел, чтобы его сосед валялся в теплой избе, когда остальные будут,
обдирая руки, таскать ледяные поленья. А приказ отдать красноносое
начальство не имело права.
- Мы умирали от хохота, когда под конец дня они вдвоем
шли встречать учетчиков из лесхоза; Усачев - сто восемьдесят пять
сантиметров роста, в подогнанном ватнике, и красноносый тощенький парнишка,
кашлявший в шарф.
- Не дышите на него, товарищ командир,- упадет! - крикнул кто-то, надеясь
попасть в портняжную команду. И красноносый поскользнулся.
- Он с ненавистью оглядел наши смеющиеся рожи и вырвал
локоть, за который галантно поддержал его Усачев. - В
деревне нас любили, а красноносый ненавидел Усачева. Зато Усачева любили
женщины. А как его было не любить, когда он подбрасывал им топливо.
Красноносый однажды поймал Усачева и спросил:
- Откуда дровишки?
- Из лесу, вестимо, - сказал малюточка басом, отстранил красноносого и
быстрей зашагал.
- Он зашагал к избе, где ждала его сладкая хозяйка и
горькие слезы по умершему "перед войной еще" мужу, заведующему складом в
городе Рыбинске, который успел перед смертью сколотить жене лучший дом в
деревне. Дом требовал ласки, а о хозяйке и говорить нечего.
- Вот что... - сказал Усачев. - Пора менять дислокацию. А то еще женят. Мы
подумали.
- А что делать? - спросили мы.
- Фортель нужен. Проявим солдатскую смекалку.
- Мы уже устали от чемпионства.
- Слушай приказ, - сказал Усачев. Мы выслушали приказ.
- Мы устали, и нам действительно пора было отдохнуть. И
потом Усачеву видней - приказ командира не обсуждается. Сами согласились на
его командование. Дровам конца не было. Наше дело было выполнить норму -
двести кубометров на человека. Наступили морозы. По насту ледяная корочка.
У гражданских, когда вернутся по домам, худо-бедно - у каждого своя работа,
а у нас впереди еще полная неясность, и пора было браться за дела. И потом
мы воевали, черт побери! Если подсчитать, из скольких убитых рот набрался
остаток в тридцать человек - бывших офицеров, сержантов и рядовых, - то
лучше не считать.
- "Фортель" был таков. Учетчики из лесхоза замеряли
выработку не по дровам, а по пролежням на снегу. Сразу было видно - четыре,
восемь или шестнадцать кубов увезли с поляны - штабеля были стандартные. Мы
удвоили размеры пролежней, мы утоптали снег, перенесли колышки, присыпали
снег трухой и сделали из четырех кубометров восемь, а из восьми -
шестнадцать. Мы поставили "рекорд", получили благодарность от лесхоза и
через полдня такой деятельности уже сидели у костров, дожидаясь машину,
которая отвезет нас в деревню, а потом на станцию, а потом в Москву, а
потом в новую жизнь, которая ждала нас, неизведанная и полузабытая, где
надо было зарабатывать деньги, жить своим умом и не надеяться на Усачева, и
для которой мы, ей-богу же, сделали порядочно и честно собирались сделать
еще больше. О смерти мы знали кое-что, видели ее во всех видах. А что мы
знали о жизни, бывшие десятиклассники, офицеры, сержанты и рядовые, бывшие
москвичи? Мы знали только, что жизнь хороша и жить хорошо, а в нашей буче,
боевой, кипучей, и того лучше. Одним словом, как писала девочка из рассказа
В. Инбер, корова - это большое животное с четырьмя ногами по углам. Из
коровы делают котлеты, а картошка растет отдельно.
- Сволочь... - сказал красноносый верзиле Усачеву, подонку в 1 м 85 см
роста. - В стране голод, холод... В городах дети мерзнут... Так ты за народ
болеешь?.. С-сволочь!..
- Он закашлялся и зашелся в кашле. Вот и вступили в
мирную жизнь. Между прочим, я когда-то, давным-давно, в незапамятные
времена, хотел стать художником и писать "а-ля прима". Мы забыли, что
воинская команда - это не стадо, а коллектив. А у коллектива должна быть
совесть.
- Парнишка перестал кашлять, подошел к Усачеву, ударил
его с размаху в грудь и упал. Усачев даже не шевельнулся. Он только
выплюнул цигарку и шагнул к парнишке, который пытался встать, упираясь в
наст голыми руками.
- Ну, тут мы опомнились и кинулись на Усачева, чтобы
хоть как-нибудь размочить невыносимое чувство позора. Ему дали подножку,
сбили на землю, и тридцать человек пытались достать его кулаками. Потом
Усачев уехал.
- Еще сутки мы перетаскивали недобранные дрова. Потом
сели в грузовик. На обратном пути нас болтало в машине и чуть не
выбрасывало за борт на ухабах, потому что мы стояли каждый поврозь, сунув
руки в рукава ватников.
- Приближалась деревня с ее добротой к нашей молодости,
с ее теплом, с ее поклонением нашей военной удали.
- Когда я вспоминаю о том времени, основное мое чувство
- раздражение. Метался я очень. Все было непонятно, хотя цель у меня была -
художество. Да не просто картинки, а великая живопись. Я еще не задумывался
над тем, зачем вообще живопись. Это пришло много позднее, когда я спросил
себя: а зачем их вообще писать, картинки-то? Этот вопрос передо мной еще не
стоял. Задача была самая скромная - научиться писать, как великие мастера,
Акунин Борис
Акунин Борис
Трубников Александр
Суворов Виктор
Плотников Александр
Флинт Эрик