В какой-то момент, еще задолго до смерти, Иосиф прописался в одном
помещении с Блаженным Августином. Легко можно себе представить, как
озадачен и заинтересован был Отец Церкви, когда это произошло. Августин
сидел в одном конце комнаты, Иосиф сел на стул напротив и начал писать ему
письмо в стихах: "Ты пиши свой "Град Божий", а я опишу тебе вандалов у
ворот Гиппона2. Между прочим, некоторые из них, -- и тут выскакивало
метрически точное разговорное выражение, -- неплохие ребята".
Перевод Л.Лосева
___________
1 U. S. ad -- американская реклама. То есть "усадьба как на американской
рекламе", а также каламбур: американское "ad" (реклама) и русское "ад".
2 Блаженный Августин был епископом Гиппона (город в Северной Африке).
----------------------------------------------------------------------------
Валентина Полухина. Мичиганский университет: 1980
Какой я замечательный преподаватель, не правда ли? -- по-мальчишески
обращается ко мне Иосиф после одного из своих семинаров.
-- Преподаватель вы, честно говоря, никакой, -- отвечаю я, воздерживаясь от
комплиментов, зная, что он их не выносит, даже когда напрашивается на них.
Явление Бродского-преподавателя столь разнообразное, почти грандиозное и
абсолютно харизматическое, что заслуживает большего, чем эта маленькая
заметка-воспоминание. Он многое делал вопреки общепринятым методам
педагогики. Он мог изменить тему в течение первых минут уже начавшегося
семинара, спросив студентов: "Так, кого мы сегодня обсуждаем? Rilke's
"Orpheus. Eurydice. Hermes"? Знаете, давайте лучше поговорим о цветаевском
"Новогоднем", Рильке посвященном". Бывали изменения, не связанные никакими
____________
Валентина Полухина -- профессор русской литературы (Keele University,
Англия), автор книг "Joseph Brodsky: A Poet for Our Time" (1989) и "Brodsky
Through the Eyes of his Contemporaries" (1992), соредактор (вместе со Львом
Лосевым) книги "Brodsky's Poetics and Aesthetics" (1990), составитель
(вместе с Юле Пярли) "Стоваря тропов Бродского"
56
ассоциациями: вместо цветаевской "Попытки ревности", которую он накануне
просил студентов выучить наизусть (сам он читал по памяти все анализируемые
стихи и цитировал наизусть еще из сотни авторов, им упомянутых), он
предлагал "Элегию Н.Н." Милоша. Он явно перегружал свои семинары
информацией, и чем меньше студенты знали о поэте, тем больше он старался
компенсировать их пробелы, делая устные сноски чуть ли не к каждому слову
стихотворения, биографо-психологические, исторические, философские, но
главным образом поэтические, напоминая, что в поэзии все эхо всего. Так, во
время прочтения ахматовской "Сожженной тетради" следует отступление сначала
о "Священной весне" Стравинского, затем о "денисьевском цикле" Тютчева,
последний тут же на наших глазах переводится на английский. На случаи
полного невежества студентов он тоже мог реагировать весьма своеобразно:
когда при обсуждении пастернаковского "Гамлета" на школьный вопрос: "А
между прочим, где находится Дания?" никто из студентов не может ответить,
Иосиф почти в гневе произносит фразу, преподавателю ни при какой погоде не
дозволенную: "Нация, которая не знает географии, заслуживает быть
завоеванной". Иногда он прерывал затянувшееся молчание студентов
иронической шуткой, а чаще просто глубоко вздыхал, как при великом горе, и
начинал рассказывать биографию поэта, как в случае с Васко Попа, историю
литературы и страны поэта, указывал на истоки его образной системы,
обнаруживая недюжинные познания в югославском фольклоре и примитивном
искусстве вообще.
Эрудиция его была воистину устрашающая. Однажды его огорчил один из русских
аспирантов: выяснилось, что тот не читал "Гильгамеша", на что Бродский
заметил: "Прежде чем заниматься исследованием поэзии, желательно
прочесть...", и тут последовал более чем часовой экскурс в историю
греческой, римской и современной европейской поэзии, который он закончил
словами: "Это приблизительно одна десятая того, что вам следовало бы знать,
прежде чем писать о Мандельштаме или Пастернаке". Учитывая, что в курсе
были русские и польские поэты, английские и американские, знания
требовались обширные. Знания не только поэзии, но и литературы вообще, а
также искусства, музыки, даже архитектуры. Бродский питал почти физическую
непри-
57
язнь к невежеству. Но даже умницам и отличникам бывало нелегко следовать за
его мыслью, предугадать ожидаемый им ответ. Он мог задать вопрос, на
который не каждый профессор-славист был способен найти ответ: "Как вы
думаете, какие варианты, эстетические или стилистические, были Збигневом
Хербертом отвергнуты и почему, прежде чем он окончательно остановился на
том, что перед нами?" И сам, как правило, отвечал, превращая семинар в пир
эрудиции. Я часто дивилась, за что мне выпало такое счастье на сем пире
присутствовать. И еще больше дивилась я своей дерзости: на кого я ручку
подняла и что получится из написанного мною о Бродском, когда я поставлю
точку.
Дело в том, что с февраля по апрель 1980 года я посещала все семинары и
лекции Бродского, более того, мне дозволено было их записывать на
магнитофон. По вечерам я прослушивала записанное, выбирая информацию для
своей докторской диссертации, над которой я тогда работала. Меня
интересовало, кого и почему он читает и анализирует со студентами, что из
сказанного им об Одене, Рильке, Милоше и других поэтах относится и к нему
самому. Так, разбирая ахматовский "Шиповник цветет", Бродский обращает
внимание на то, что Ахматова ничего не говорит о самом герое стихотворения,
а просто описывает предметы, его окружающие:
нарцисс в хрустале, стол, зеркало, сигары синий дымок. Подобное
использование метонимии в любовных стихах -- излюбленный прием самого
Бродского. Становилось очевидным, что он сознательно культивировал
иронически-заниженную технику автопортрета в собственных стихах, отмечая
подобный прием у других, Я находила в его семинарах ответы на многие
вопросы, которые постеснялась бы ему адресовать или просто не догадалась бы
нужным образом сформулировать.
Сейчас, прослушивая эти пленки, я обращаю внимание не только на то, что им
говорится, но и на то, как это говорится: за каждой фразой -- глубина мысли
и душевная щедрость, каждый вопрос и замечание выражают желание
стимулировать студентов к диалогу:
"Найдите в этом стихотворении код к расшифровке личности адресата. По какой
фразе в стихотворении адресат может догадаться, что это сказано о нем, о
его круге?" А при особенно невыносимой паузе я слышу излюбленную фразу
поэта: "Говорите, что хотите, со стихотворением ничего не случится", --
фразу, которой
58
он несколько лет спустя утешал и меня, когда я переделывала свою
диссертацию в монографию о нем.
О самом процессе анализа, профессиональном, глубинном, с неожиданными
поворотами мысли, довольно полное представление дают его эссе о Цветаевой,
Одене, Фросте и др. Он всегда искал и находил семантическое, концептуальное
или метафизическое объяснение всем формальным структурам стихотворения:
"The very shortness of this line indicates two or three things..."1. И
требует от студентов того же: "I would like you to evaluate the. job
Akhmatova does here, whether the job of depicting something burning is
really masterfully done?"2 -- типичное домашнее задание Бродского
студентам. Он неустанно повторял: "Когда вы пишете домашнее эссе, не
упускайте этот редкий шанс учиться мыслить самостоятельно, не обкрадывайте
себя, заимствуя чужие идеи. Культивируйте в себе оригинальную, эстетически
развитую личность".
Его отношение к чужому тексту было настолько доброжелательным ("It is a
terrific job, better than anything I know")3, как будто он был написан его
лучшим другом. Он пытался оценить не только все формальные достоинства
стихотворения, но и проследить за сплетением всех возможных смыслов, а
также очертить не видимые никому кроме него метафизические горизонты поэта.
Всматриваясь и вслушиваясь в нечто, только одному ему ведомое, он объясняет
нам природу потока самого языка, этой божественной стихии, в который
заключены все формы бытия: все в языке от верха до низа. Язык, по
Бродскому, не только диктует поэту следующую строчку, но внушает смирение и
скромность. Преданность языку, служение языку, любовь к языку Бродского
общеизвестны: "In poetry things are done and said not for the sake of the
message but for the sake of the language itself"4. Эту любовь к родному