основа александрийской экономики, почти полностью передвинулось в Порт-Саид.
Что могло восприниматься Кавафисом как отдаленное эхо того момента, когда -
восемнадцать веков назад - последние корабли Клеопатры ушли тем же курсом
после разгрома при Акциуме.
некоторой степени археологическое предприятие. Но мы должны при этом иметь в
виду, что слово "история" равно приложимо как к национальным судьбам, так и
к частным обстоятельствам. В обоих случаях оно означает память, запись,
интерпретацию. "Александрия Кавафиса" - своего рода обратная археология,
потому что Кели имеет дело с напластованиями воображаемого города; он
продвигается с величайшей осторожностью, зная, что эти слои вполне могут
быть перемешаны. Кели различает отчетливо по крайней мере пять из них:
буквальный город, метафорический город, чувственный город, мифическую
Александрию и мир эллинизма. Наконец, он составляет таблицу, определяющую, к
какой категории относится каждое стихотворение. Эта книга столь же
замечательный путеводитель по вымышленной Александрии, как книга Э. М.
Фостера по Александрии реальной. (Фостер посвятил свою книгу Кавафису и был
первым, кто познакомил английского читателя с Кавафисом.)
некоторыми из его выводов, то лишь потому, что само явление было и есть
обширнее, чем подразумева ется этими открытиями. Понимание этого масштаба
заключено, однако, в прекрасной работе Кели как переводчика. Если он чего-то
не договаривает в книге, то главным образом потому, что он уже сделал это в
переводе. Одно из основных свойств исторических сочинений, особенно по
античной истории, - неизбежная стилистическая двусмысленность, выражающаяся
либо в избыточности противоречивых сведений, либо в определенно
противоречивой оценке этих сведений. Уже Геродот и Фукидид, не говоря про
Тацита, звучат порой как современные парадоксалисты. Другими словами,
двусмысленность неизбежно сопутствует стремлению к объективности, к которой
- со времен романтиков - стремится каждый более или менее серьезный поэт. Мы
уже знаем, что Кавафис шел по этому пути чисто стилистически; мы знаем также
его страсть к истории.
соответственно двусмысленного, бесстрастного звучания, в котором ему
предстояло работать следующие тридцать лет. Чувство истории - точней, его
читательские вкусы - подчинили его себе и обеспечили маской. Человек есть
продукт чтения; поэт - тем более. Кавафис в этом смысле - греческая, римская
и византийская (в особенности Пселл) библиотека. В частности, он - собрание
документов и подписей, относящихся к греко-римскому периоду, охватывающему
последние три века до н. э. и первые четыре после. Именно бесстрастные
каденции первых и формальный пафос вторых несут ответственность за
возникновение его поэтики - за эту помесь архива и эпитафии. Этот тип
дикции, независимо от того, применяется ли он в "исторических"
стихотворениях или в стихотворениях сугубо лирического характера, создает
странный эффект подлинности, избавляя авторские прозрения и агонию от
многословности, накладывая на них отпечаток сдержанности. Стандартные
поэтические условности и сентиментальные клише под пером Кавафиса
приобретают характер маски и оказываются столь же насыщенными, сколько и его
"бедные" эпитеты.
археология Кели того требует. Кели знакомит нас с Кавафисом приблизительно в
то время, когда поэт обрел свой голос и свою тему. Тогда Кавафису было уже
за сорок, и он составил себе определенное мнение о многом, в том числе о
реальном городе Александрия, в котором он решил остаться. Кели весьма
убедителен относительно трудности для Кавафиса такого решения. За
исключением шести-семи не связанных между собой стихотворений, "реальный"
город не появляется непосредственно в канонических 220 стихотворениях
Кавафиса. Первыми выступают "метафорический" и мифический города. Это только
доказывает точку зрения Кели, так как утопическая мысль, даже если, как в
случае Кавафиса, обращается к прошлому, обычно подразумевает непереносимость
настоящего. Чем запущенней и заброшенной место, тем сильнее желание его
оживить. Что удерживает нас от утверждения, что решение Кавафиса остаться в
Александрии было, так сказать, типично греческим (повиновение Року, сюда его
поместившему; повиновение Паркам), это собственное Кавафиса отвращение к
мифологизированию; а со стороны читателя, возможно, также понимание, что
всякий выбор есть по существу бегство от свободы.
не так уж он нравился сам себе, чтобы полагать себя заслуживающим лучшего.
Какими бы ни были причины, его вымышленная Александрия существует столь же
живо, как и реальный город. Искусство есть альтернативная форма
существования, хотя ударение здесь на "существовании", так как творческий
процесс не есть ни бегство от реальности, ни сублимация ее. Во всяком
случае, для Кавафиса он не был сублимацией, и его трактовка "чувственного
города" в целом - прямое тому доказательство.
была передовой не только по понятиям того времени, как полагает Кели, но и
по современным. Чрезвычайно мало или совсем ничего не дает соотнесение его
взглядов с традиционными восточно-средиземноморскими нравами: слишком велика
разница между эллинистическим миром и реальным обществом, в котором жил
поэт. Если моральный климат реального города предполагал технику камуфляжа,
то воспоминания о птолемеевом величии должны были вызывать своего рода
хвастливое преувеличение. Ни та, ни другая стратегия не была приемлема для
Кавафиса, потому что он был, прежде всего, поэтом созерцания и потому что
оба подхода более или менее несовместимы с чувством любви как таковым.
Кавафиса. Каков бы ни был сюжет его стихов, они всегда написаны
ретроспективно. Гомосексуальность как таковая побуждает к самоанализу
сильнее, чем гетеросексуальность. Я думаю, что "гомо" концепция греха куда
более разработана, чем "нормальная" *(8) концепция: "нормальные" люди
обеспечены, по крайней мере, возможностью мгновенного искупления посредством
брака или других социально приемлемых форм постоянства. Гомосексуальная же
психология, как и психология любого меньшинства, сильна своей
нюансированностью и доводит личную уязвимость до такой степени, что
происходит ментальный поворот на 180 градусов, в результате которого оборона
может перейти в нападение. В некотором роде гомосексуальность есть норма
чувственного максимализма, который впитывает и поглощает умственные и
эмоциональные способности личности с такой полнотой, что "прочувствованная
мысль", старый товарищ Т. С. Элиота, перестает быть абстракцией.
Гомосексуальная идея жизни в конечном счете, вероятно, более многогранна,
чем гетеросексуальная. Идея эта, рассуждая теоретически, дает идеальный
повод для писания стихов, хотя в случае Кавафиса этот повод есть не более
чем предлог.
конечно, но то, что из них создано. Только поверхностный или пристрастный
критик зачислит стихи Кавафиса в попросту "гомосексуальные" или сведет дело
к его "гедонистическим пристрастиям". Любовные стихи Кавафиса написаны в том
же духе, что и его исторические стихотворения. Ретроспективная природа
автора такова, что зачастую возникает даже ощущение, что "удовольствия" -
одно из наиболее часто употребляемых Кавафисом слов при воспоминании о
сексуальных контактах - были "бедными", почти в том же смысле, как реальная
Александрия, согласно Кели, была бедным остатком чего-то грандиозного.
Главный герой этих лирических стихов - чаще всего одинокий, стареющий
человек, презирающий свой собственный облик, обезображенный тем же самым
Временем, которое изменило и столь многое другое, что было основным в его
существовании.
справляться с временем, есть память; именно его исключительная,
чувственно-историческая память создает своеобразие Кавафиса. Механика любви
как таковая предполагает существование своего рода моста между чувственным и
духовным - предположение, доводящее порою до обожествления любви, ибо идея
запредельной жизни присутствует не только в наших совокуплениях, но и в
наших разлуках. Как ни парадоксально, в том, что касается этой эллинской
"особой любви", стихи Кавафиса, в которых лишь en passant *(9) затрагиваются
традиционные уныние и тоска, являются попытками (или, вернее, сознательными
неудачами) воскресить тени некогда любимых. Или - их фотографиями.
безнадежность за беспристрастность, а понимание бессмысленности всего сущего
- за иронию. Любовные стихи Кавафиса следует назвать не "трагичными", но
ужасающими: ибо в трагедии речь идет о fait accompli *(10), в то время как
ужас есть продукт воображения (безразлично, куда направленного: в будущее
или в прошлое). Чувство утраты у него куда острее, чем чувство обретения,
просто-напросто потому, что опыт разлуки несравненно длительнее, чем
пребывания вместе. Едва ли не кажется, что Кавафис был более чувственным на
бумаге, чем в реальности, где чувство вины и запретности являются уже
сильными сдерживающими обстоятельствами. Такие стихи, как "Прежде, чем время
их изменило" или "Спрятанное", выворачивают наизнанку формулу Сузан Сонтаг
"жизнь - это кино; смерть - фотография". Говоря иначе, гедонистические
пристрастия Кавафиса, если таковые имелись, определялись его чувством
истории, потому что история, среди всего прочего, предполагает
необратимость. И наоборот, если бы исторические стихи Кавафиса не были
пронизаны гедонизмом, они превратились бы в простые анекдоты.
стихотворение о пятнадцатилетнем Кесарионе, сыне Клеопатры, номинально
последнем царе из династии Птолемеев, который был казнен римлянами в
"покоренной Александрии" по приказу императора Октавиана. Как-то вечером,
наткнувшись на имя Кесариона в какой-то исторической книжке, автор пускается
в фантазии об этом подростке и "свободно вылепливает" его в своем сознании с
"такой подробностью", что в конце стихотворения, когда Кесарион обречен на
смерть, мы воспринимаем его казнь почти как изнасилование. И тогда слова
"покоренная Александрия" приобретают доподлинное качество: мучительное
Свержин Владимир
Каменистый Артем
Корнев Павел
Березин Федор
Шилова Юлия
Березин Федор