чувствовала, только очень клонило в сон. Вдруг кто-то ее толкнул. Маша
вздрогнула и увидела Шуру. Мать глядела сердито и знаками велела вставать
над головой высыпали страшные и близкие звезды. Было невыносимо холодно,
вставать и идти никуда не хотелось, и сама мысль о том, что придется
стряхивать с себя снег и блаженное оцепенение, ее ужаснула. Она снова
закрыла глаза - точно так же, как делала иногда по утрам, когда Цыганиха ее
поднимала и заставляла идти в хлев
Катьке
настырную из своих сестер, устроившуюся на зависть другим в Ленинграде
продавщицей и с чувством искреннего превосходства рассказывавшую о городской
квартире и шикарной столичной жизни
на деревне собаки, и мерцали через снег и ветер огоньки, никому нужды не
было выходить в этот поздний час из дому
зги, шел припоздалый путник. Он шел, с трудом волоча ноги и выбиваясь из
сил, казалось, сам не веря тому, что может идти вот так, не сопровождаемый
слева и справа конвоем. Одному Богу было ведомо, откуда он взялся,- никто не
ждал его ни здесь, ни в каком другом месте. Он умер, перестал существовать
для всех людей, которые его знали, и для себя самого, и теперь ему странно
было, что, оказывается, жизнь еще не кончилась. Что-то осталось в ней
невыполненным и нашептало ему не откладывать путь, не дожидаться утра, а
идти и идти через ночь, чтобы в огромном поле, где не было ни дорог, ни
путей, найти уснувшую ученицу, на лице которой уже не таяли снежинки
обнаженное тело уже совсем взрослой девушки, когда коснулись ее огрубевшие
ладони, то в глазах у него помутилось. Казалось, не удержится
истосковавшийся в неволе человек, воспользуется беспомощностью своей жертвы
выбежал на улицу. Звезды, как сумасшедшие, горели на небе и неярко
вспыхивали чередующиеся малиновые, зеленые и голубые полосы далеких
всполохов. До самого утра Илья Петрович бродил по двору в одной легкой
рубашке, растирая лицо снегом и унимая дрожь в теле и тоску в душе
В поселке все были убеждены, что Илья Петрович бежал из заключения, и
ожидали, что как только стихнет метель, за ним тотчас же приедет милиция
даже если он и был совсем недавно уважаемым человеком. Однако назавтра
директор явился в поссовет и показал председателю чистый паспорт
несправедливость, репрессии, реабилитация и прочие драматические понятия
века, достал из шкафа непочатую бутылку и стал жадно расспрашивать
дружка-охотника, почему его освободили. Директор пить не стал. Он коротко
лишь сказал, что его адвокат написал жалобу в перестроечный журнал "Огонек",
дело было отправлено на доследование, в результате его освободили. Больше он
ничего не добавил, потому что спешил домой
восставшего из мертвых трезвого директора и ожидала того, что последует
окружающих. Скорый деревенский вердикт был таков: не жиличка. В поселке
снова вспомнили про Евстолию и про Машину святость и снова стали говорить о
том, что если девочка не выживет, то начнутся в "Сорок втором" беды
мужиков, чтобы те забрали отроковицу и отвели умирать или жить в Бухару. Но
Илья Петрович снова сделался страшен и тверд, как в молодости, и никого в
дом не допускал. Когда на улице стало слишком шумно, он вышел на крыльцо с
ружьем, и вид у недавнего арестанта был настолько решительный, что старухи
пугливо отступили
руки, спал глыбистый коротко остриженный мужик. Маше сделалось неловко. Она
боялась пошевельнуться, но он спал чутко и повернул голову
- Хорошо
Оставаться дальше одной тебе невозможно. Я предлагаю тебе жить вместе
тебе здесь все равно никого не найти. Я брошу пить. Собственно, я уже давно
не пью. Если хочешь, мы отсюда уедем
ужаса глазами
препятствовать твоему счастью,- добавил он хрипло
- Мне мама велела
Эта нелепая фантазия резанула и разом отрезвила его
с горечью. - Я же учил тебя когда-то, что ложь унижает человека
издохнет
нарушилось. Поселок опустел, точно на одной девушке и держался. Лица у всех
поскучнели, весну встретили безрадостно, а в самом начале лета до жителей
"Сорок второго" дошли известия о том, что пускать по узкоколейке поезда у
обедневшей области денег нет, так что к зиме поселок закроют
После отъезда своей возлюбленной ученицы Илья Петрович затосковал пуще
прежнего, но пить снова не начал. Он словно вышел из оцепенения и, как
встарь, бродил по лесам, правда, без ружья, поскольку убивать никакую
живность ему не хотелось. Времени было много, и мысли текли свободно и
легко, но свобода эта Илью Петровича тяготила. Он возобновил было
радиосеансы с Австралией, чем весьма порадовал своих неведомых абонентов,
пронаблюдал несколько запусков с Огибалова, но самое главное, что делал Илья
Петрович все это время,- читал газеты. Он не читал их много месяцев и теперь
с удивлением узнавал о том, как далеко зашли перемены, благодаря которым он
был досрочно освобожден
сперва ходил шальной и встревоженный, а потом шепотом сказал, что того гляди
скоро и Бендеру реабилитируют. В области, впрочем, выжидали, выступать
против никто не осмеливался, но своих "архангельских мужиков" побаивались, и
районная да областная газеты сильно отличались от центральных. Под
недоверчивыми и настороженными взглядами людей шла борьба за новую жизнь, и
в другое время Илья Петрович безучастным к ней не остался бы. Как он,
пострадавший за правду, этой перестройки ждал! Как жаждала еще совсем
недавно его душа обновления и очищения всей страны и ее великой, но
искаженной бюрократами идеи человеческого равенства и братства! Но теперь не
радость и не восторг, не желание все бросить и мчаться в Москву или устроить
манифестацию в "Сорок втором" вызывали у него эти известия. Совсем о другом
думал бедный директор
твердого и основательного в этом мире - ложью окажется то, что считалось
долгое время правдой, истлеет и повергнется непоколебимое. Рухнула, исчерпав
себя, как "Сорок второй", советская система, сломалась, как и он сломался,
на смену придет что-то новое и снова рухнет. Как по порочному кругу,
движется много лет история большой страны, переползающей из одной лжи в
другую. Но здесь, в лесной глуши, есть деревня, которой дела нет до того,
что творится в непрочном и фальшивом мире
тверда стоит деревня заветная: нет в ней убийства и воровства, нет богатых и
бедных, счастливых и несчастливых - все одинаково равны перед Богом Исусом
своим
Вассианом: об одном и том же пеклись они, о душах людских,- как уберечь их
от зла и спасти, только старец-то, похоже, больше преуспел. И до озноба
хотелось директору Бухару увидеть, а главное, с самим Вассианом потолковать
и чудилось ему - пение молитвенное слышал. Но видел он и ограду скитскую,
видел послушание, нет там свободы, больно на лагерь все похоже. А только
кому она нужна, свобода эта,- свобода пить или не пить, убивать или не
убивать. Знает старец, как обуздать звериную человеческую натуру, как душу
спасти. Постиг Илья Петрович в долгих бессонных раздумьях, что своей волей и
разумом больше жить ему непотребно. Не в Бога он уверовал, но душа его
послушания возжаждала - самого темного и нелепого, но чтобы не ведать больше
сомнения, найти наставника и внимать тому беспрекословно. Скажет: в пропасть
прыгни - прыгнуть, руку себе отруби - отрубить. Сперва чудно казалось, как
это он, современный человек, вчера еще одному идолу поклонявшийся, теперь к
другому переметнется, а потом и с этой мыслью свыкся
самого могущественного господина, и если слово темного старца сильнее всех
телевизоров и спутников оказалось, значит, этому слову и пойдет служить Илья
Петрович
старому кладбищу, и теперь, прежде чем к скиту подойти, приблизился к
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Андреев Николай
Смоленский Вадим