выучивали наизусть и без конца декламировали. Я так никогда и не могла
проникнуть в глубину (даже и теперь не могу) того удивительного секретного
комментария и еще более удивительного секретного пересмотра, который
зачеркивал для меня все их поведение. С самого начала они проявили
способности ко всему, проявили легкость восприятия. И, взяв старт, снова и
снова добивались замечательных результатов. Они делали свои незамысловатые
уроки так, как будто любили их, и в силу своей одаренности проделывали
чудеса, заучивая наизусть стихи и прозу. Они не только являлись передо мной
тиграми или римлянами, но и героями Шекспира, астрономами и мореплавателями.
Это было настолько странно, что я и по сию пору не могу найти иного
объяснения: по-видимому, это было связано с моим неестественно безразличным
отношением к тому, чтобы подыскать другую школу для Майлса. Помню только,
что я решила оставить на время вопрос открытым, а это решение, вероятно,
возникло потому, что ум его проявлялся все разительнее. Он был слишком умен,
и плохая гувернантка, пасторская дочка, не могла ему повредить; самой
необычной, если не самой яркой нитью в этой моей вышивке мыслями было
впечатление (если б я посмела на нем остановиться), что его духовная жизнь
находится под каким-то сильно возбуждающим влиянием. Если нетрудно было
сделать вывод, что такому мальчику можно и не спешить со школой, то
бросалось в глаза и то, что "выгнать" такого мальчика - более чем
удивительно для учителя. Позвольте мне прибавить, что в их обществе - а я
теперь старалась никогда не оставлять их - мне не удавалось напасть на
верный след. Мы жили в облаках музыки и любви, успехов и любительских
спектаклей. Музыкальное чутье в каждом из них было чрезвычайно живым, но
старший в особенности обладал удивительным даром схватывать и запоминать.
Фортепьяно в классной комнате рассыпалось невообразимыми пассажами под его
пальцами; а когда этого не было, то по углам комнаты шла болтовня,
сочинялись сказки, и некоторым сказкам приделывался конец в самом веселом
духе, для того чтобы поразить меня чем-то новым. Я сама тоже росла с
братьями, и для меня не было открытием, что девочки иной раз рабски
преклоняются перед мальчиками. Но вот нашелся на свете мальчик, который
проявлял к слабому полу - более слабому и по возрасту и по разуму - столько
утонченного внимания, что это превосходило всякое вероятие. Оба жили очень
согласно, и сказать, что они никогда не ссорились и не жаловались друг на
друга, значило бы воздать им слишком преувеличенную похвалу за их
необычайную кротость. И в самом деле, иной раз, впадая в такое
преувеличение, я замечала по некоторым признакам, что они договорились между
собой, чтобы один из них отвлекал и занимал меня, пока другой ускользал
куда-то. Во всякой дипломатии, мне кажется, есть "наивная" сторона, и если
мои питомцы и обманывали меня, то, конечно, с минимальной грубостью. И
совсем в другом проявилось это свойство после временного затишья.
этот шаг. Продолжая рассказ о той, что было омерзительного в усадьбе Блай, я
не только бросаю вызов свободомыслию, что меня мало трогает, но - а это
совсем другое дело - переживаю снова то, что мне пришлось перенести. Я снова
прохожу весь мой путь до конца. Настал внезапно час, после которого, как мне
кажется, когда я оглядываюсь на прошлое, все стало сплошным страданием; но
я, по крайней мере, дошла до самой сути дела, а прямой путь к выходу есть,
без сомнения, путь вперед. Однажды вечером - к этому вечеру ничто меня не
подводило и не подготовляло - я ощутила такое же холодное дыхание, каким
повеяло на меня в ночь моего приезда, но о нем, как более легком (о чем я
уже говорила), у меня не осталось бы в памяти и следа, будь мое последующее
пребывание в усадьбе менее тревожным. Я еще не ложилась, я сидела и читала
при двух свечах. В усадьбе Блай была целая комната, полная книг - среди них
и пользовавшиеся недоброй славой романы прошлого века, добиравшиеся
кое-когда даже до нашего уединенного дома и взывавшие к любопытству моей
неискушенной юности. Помню, что книга, которую я держала в руках, была
"Амелия" Филдинга и мне вовсе не хотелось спать. Далее я припоминаю и общее
впечатление: что время - страшно позднее, припоминаю и мое особенное
нежелание взглянуть на часы. Наконец, мне казалось, что белый полог,
драпировавший по моде того времени изголовье детской кроватки, хранил полный
покой Флоры, - в этом я была твердо уверена. Словом, хотя я и была погружена
в чтение, однако же поймала себя на том, что, перевернув страницу и тем
рассеяв все ее очарование, я оторвала глаза от книги и пристально посмотрела
на дверь моей комнаты. Потом я прислушалась, вспомнив о том, как мне
почудилось в ту первую ночь, будто где-то в доме творится что-то неуловимое,
- и тут услыхала слабый шорох раскрывающегося окна, задевшего полузадернутую
штору. Со всей осторожностью, которая могла бы показаться великолепною, если
б было кому ею восхищаться, я положила книгу на стол, встала и, захватив
свечу, быстро вышла из комнаты в коридор, почти не осветившийся моей свечой,
и, бесшумно прикрыв за собой дверь, заперла ее.
руководило мною, но я направилась прямо к вестибюлю и шла, высоко держа
свечу, пока мне не стало видно высокое окно над крутым поворотом лестницы. И
тут я мгновенно уяснила себе три вещи. В сущности, они совпадали во времени,
но следовали как вспышки одна за другой. Моя свеча погасла от резкого
движения, и, подойдя ближе к незавешенному окну, я увидела, что она более не
нужна в редеющем предрассветном мраке. Еще мгновение - и без свечи мне стало
видно, что на лестнице кто-то стоит. Я говорю о последовательности, но мне
не понадобилось и секунды, чтобы укрепиться духом для третьей встречи с
Квинтом. Призрак достиг площадки на середине лестницы и, значит, был всего
ближе к окну и там остановился как вкопанный и вперил в меня такой же
пристальный взгляд, каким смотрел с башни и из сада. Он узнал меня, так же
как и я его узнала; и вот, в холодных, бледных предрассветных сумерках, под
легким бликом света в верхнем стекле окна, падающим вниз на полированный дуб
лестницы, мы стояли лицом к лицу, оба одинаково напряженные. Он был на этот
раз совершенно живой - омерзительное и опасное .существо. Но не это было
чудом из чудес, такое определение я оставляю для совершенно иного
обстоятельства, - чудо заключалось в том, что страх, несомненно, покинул
меня и что все во мне было готово встретиться и помериться силами с Квинтом.
мне больше не было страха. И он знал, что я его не боюсь - через мгновение я
в этом отлично убедилась. Я была твердо уверена, что если продержусь еще
минуту, то мне не придется более - по крайней мере сейчас - считаться с ним;
и в течение минуты встреча эта была так же реальна и отвратительна, как
встреча с живым человеком; отвратительна потому, что так бывает между
людьми, когда поздней ночью в спящем доме встречаешь с глазу на глаз врага,
грабителя, преступника. Именно мертвое молчание долгого нашего взгляда на
таком близком расстоянии и придавало всему этому ужасу, как он ни был велик,
единственную черту сверхъестественного. Если бы я встретила убийцу в этом
месте и в этот час, мы, по крайней мере, заговорили бы. В жизни что-нибудь
произошло бы между нами; если бы ничего не произошло, один из нас хотя бы
шевельнулся. Мгновение длилось так долго, что еще немного, и я усомнилась
бы, жива ли даже и я сама. Не могу объяснить, что случилось далее, скажу
только, что самое молчание - которое, быть может, свидетельствовало о моей
силе - стало той стихией, в которой растворился и исчез призрак. Я отчетливо
видела: этот низкий негодяй повернулся так, как повернулся бы он при жизни,
получив приказ своего господина, и, когда я провожала взглядом его подлую
спину, которую даже горб не мог бы обезобразить сильнее, он сошел вниз по
ступеням и далее во тьму, где терялся следующий поворот лестницы.
если мой гость ушел, то он ушел совсем, и тогда я вернулась к себе в
комнату. Первое, что я заметила при свете свечи, которую оставила горящей,
было то, что кроватка Флоры пуста - и тут у меня перехватило дыхание от
ужаса, который пять минут тому назад я еще была в силах преодолеть. Я
бросилась туда, где оставила девочку спящей, к кроватке, которую обманчиво
драпировал белый полог (шелковое одеяльце и простыни были раскиданы в
беспорядке); и тут мои шаги, к моему несказанному облегчению, вызвали
ответное эхо: я заметила движение оконной шторы, и девочка, вся розовая и
заспанная, вынырнула из-под нее. Она стояла передо мной во всей своей
детской невинности, едва прикрытая ночной рубашкой, с розовыми голыми
ножками и в золотом сиянии кудрей. Она смотрела очень серьезно, а у меня
никогда еще не было такого чувства потери чего-то уже достигнутого и так
недавно вызывавшего во мне радостный трепет, как тогда, когда она обратилась
ко мне с упреком:
провинилась и должна объясняться. Она же объяснила все с самой прелестной,
самой горячей искренностью. Лежа в кроватке, она вдруг почувствовала, что
меня нет в комнате, и вскочила посмотреть, куда я девалась. От радости, что
она нашлась, я опустилась на стул, только тут почувствовав небольшую
слабость; а Флора протопала ко мне и, примостившись у меня на коленях,
позволила обнять себя, и пламя свечи падало прямо на чудесное личико, все
еще розовое со сна. Помню, что я закрыла на секунду глаза, покорно,
сознательно, словно перед потоком чудесного света, струившегося из глубокой
синевы ее глаз.
думала, что я гуляю в парке?
улыбкой преподнося это мне.
непоследовательности, но с милой ласковостью растягивая отрицание.
совершенно уверена, что девочка лжет; и если я снова закрыла глаза, так это
было перед ослепительным блеском трех или четырех путей, открывшихся мне.