которую чуть было пе забыл,- капитан еще раз передал ее Ягничу с крепким
пожатием руки, с растроганным блеском глаз.
доске на берег.
сжималось от горечи, какой-то неловкости и тоски. Увидит ли еще когда эту
малость согнутую, коренастую фигуру, которая была здесь такой уместной,
такой необходимой и естественной, как бы навеки подогнанной к судну? Глядя
на нее, все чувствовали себя увереннее, гюдомашпему уютней и покойней. Так
было всегда, когда старик хлопотал где-то на палубе, среди такелажа. Один
его вид вселял уверенность в то, что все будет хорошо, он был для "Ориона"
чем-то вроде талисмана. Может, и выходили счастливо из всех ураганов,
из-под всех шквалов только потому, что был среди них этот безраздельно
преданный судну человек, умеющий любить сильно, до колдовства, отвращающий
все напасти? Сегодня расстаются с ним! Спускается по трапу в собственную
старости!
беззащитное, почти детское было в эток?
поблескивавшим медной оправой. Но было в этой фигуре, в неторопливой,
прощальной походке Ягнича в другое -железная выдержка закаленного жизнью
человека, молчаливое достоинство и бесстрашие перед тем, что его встретит
где-то там, за палубой родного парусника. Да, вечная молодость никому не
гарантирована! Вот так и живут моряки - с юных лет и до седых волос
борются со стихиями, а потом, износившись, отработав свое, честно отстояв
огромную вахту, тихо и безропотно сходят на вечный берег.
несокрушимые плиты, поставил у ног сундучок; на "Орионе" думали - сейчас
оглянется. А он достал пачку сигарет "Шипка" (им почему-то отдавал
предпочтение), не спеша закурил. Смотрел куда-то в сторону портовых
пакгаузов. Оттуда навстречу ему, еле заметно прихрамывая, уже торопился
тот, кто появлялся всегда в самые сложные минуты жизни: друг, судовой
механик.
о чем-то коротко перемолвились.
его низкорослой фигурой, которая будте вкопанная застыла на причале. Вот,
наконец, старик бросил в воду окурок, плюнул вслед ему, на размокшие
апельсиновые корки, болтавшиеся на волне. Тут он мог позволить себе и
такую вольность, не то что на судне: там плюнуть в море было бы
святотатством.
лишь ватман свернутой грамоты, старательно размалеванной училищными
доморощенными художниками: если вздумает когда-нибудь развернуть, то
предстанут перед ним трогательные виньетки и веночки, иа которых среди
яркого цветения красок грозно торчат вилы бородатого Нептуна, владыки
морей...
будто не отдал он ему лучшие годы своей жизни - жизни многотрудной,
наполненной делом до отказа: создавать парус, шить, затем металлом
сковывать по краям - это и вправду непростой труд. Свиток парусины весом в
центнер мастер, приступая к делу, должен выташить, расстелить на всю
палубу, просушить и затем каждмй ярд, каждый сантиметр просмотреть,
перетереть собственноручно, прощупать кончиками пальцев, нет ли где
изъяна, не прогрызла ли крыса, не допущен ли какойлибо фабричный брак. И,
только убедившись, что парусина прочная, надежная, начинать раскраивать ее
и сшивать своими трехгранными. Немногое умел Ягнич делать, морских лоций,
скажем, так и не научился читать, но то, что умел, умел уж по-настоящему,
то есть так, как положено мастеру. Паруса надобно ведь не просто сшить, ты
должен каждый парус вооружить, обшить парусину стальными тросами, снабдить
по краям всеми необходимыми деталями, чтобы самую яростную бурю выдержала
твоя работа, а это уж не только умение, это - мастерство, искусство!
которые умеют кроить, шить и оснащать паруса, так это потому, что с ними
был Ягнич-мастер, что он их этому делу научил!
все же на каждый аврал Ягнич являлся по собственной воле - делал это из
чувства долга, по зову совести: стоит, бывало, в бушлатике под дождем, под
шквалистым ветром, руки замерзли, пальцы едва сгибаются, однако ж стоит и
следит с внимательной придирчивостью, как работает курсант со снастью или
швартовым концом. И если Ягнич заметит,, что не удается парню "правильно
наложить", "правильно закрепить", подойдет и, отстранив юношу, возьмется
за дело сам, сделает все на удивление быстро, сноровисто, под конец еще и
скажет:
нависших бровей краешком всевидящего ока.
званий торчат вдоль палубы, не сводят со старика глаз. А он в это время
уже стоит с другом возле красной тумбы автомата, из которого за копейку
Вoзжнo напиться воды. Долго роются оба в карманах. Наконец Ягнич нашел
нужные монетки, нацедил сначала механику, потом наполнил и себе стакан,
приник к речной, автоматной - пьет. Стакан хрустально сверкает в руке,
дробится, преломляется в лучах сухое ореховое лицо Ягнича. С "Ориона" ему
машут, шлют последние приветы, даже капитан, забыв о своем положении,
почти с мальчишечьим энтузиазмом восклицает:
судорожной гримасе горечи, изо всех сил сдерживаемых рыданий. Отсюда, с
палубы, этого не поймешь, не различишь, потому что человеческая улыбка и
горькая гримаса боли, они чем-то вроде сродни друг другу, они вроде сестер
- с разными только характерами...
Вот они - проводы. Не пышностью, не речами волнуют тебя, не парадным
построением экипажа... Высыпали, понависли и не расходятся. Вот она, твоя
семья, твой "Орион", может, видишь ты их в последний раз. Ребята будто
осиротели, и самое судно, еще не прибранное, какое-то голое, имеет сейчас
неказистый, даже чуточку жалкий вид. Не окрыленное парусами, оно всегда
как бы уменьшается в размере, а сейчас его будто сплющили, будто даже
больно ему оттого, что затиснуто оно меж многотоннажных океанских
великанов. Неприметное суденышко прилепилось к причалу, даже не верится,
что это тот самый гордый "Орион", сокол морей, которым любуются на всех
широтах, когда он величаво летит среди просторов и паруса его, наполненные
ветром, гудят, поют, охваченные все - от носа и до кормы - облаком
сверкающей водяной пыли!.. А сейчас вместо такого красавца стоит суденышко
без мачт, без парусов, сиротски притихшее в рабочей наготе, какое-то
пришибленное, но для Ягнича в таком виде оно еще дороже. Лишь на заводе и
увидишь его таким, оголенным до самых основ, когда только в очертаниях
сохраняет оно свои первобытные формы, те, что созданы для полета, что
изгибаются в идеальной плавности, текут, словно упругое тело дельфина...
теперь будешь там, где ни ветра, ни волны, ни пения парусов над головой...
даже бинокль прислонил к глазам, чтобы лучше рассмотреть Ягпича, каков он
там, на суше, возле сельтерской тумбы. Остальные, теснясь у поручней,
никак не успокоятся, последние приветы Ягничу шлют, машут руками. Щемит,
горит душа. Помахать бы и им в ответ, по боится, что получится у него это
неуклюже - в суровой своей морской службе как-то и не научился вот так
прощально, красиво махать рукой. А должен бы уметь:
"Ориона". Может, зовут обратно? Помполит какие-то знаки подает жестами...
Неужели что-то там перерешилось в последнюю минуту? Нет, скорее всего дают
напутствия, как держаться Ягничу в его новых сухопутных рейсах.
берет сундучок Ягнича, и только теперь они неторопливо трогаются от тумбы,
чтобы вскоре исчезнуть за углом раскаленного на солнце пакгауза. Там Ягнич
еще раз остановится в раздумье, вытрет орошенный потом лоб. Все.
Свершилось... Вот теперь можно отправиться и в Кураевку. Раздумывая
сейчас, как туда лучше добраться - по суше или по воде (можно и так и
эдак). По воде - нет: сегодня этот пассажир явно сердился на море.
своим сундучком будет медленно шагать по направлению к автобусной
остановке.
подымайся скорее!
приехала из медучилища.
соседней комнате примчавшийся с поля шофер рассказывает матери об аварии:
"Тот разогнался на элеватор, а этот с элеватора, а пыль ведь тучей стоит -
бросаешься, будто в слепой полет, и вот у самого выезда с