не погрязла бы в бесчестьи, Европа не задыхалась бы от смрада
бесчисленных трупов, погребенных за последние двадцать лет в ее
истощенной почве. Все ценности на нашем материке поставлены с
ног на голову, поколеблены страхом и ненавистью между людьми и
целыми народами. Борьба идей вершится с помощью удавки и ножа
гильотины. Законы подавления теперь пускает в ход не
человеческое, естественное сообщество, а правящая идеология,
которая требует человеческих жертвоприношений. "Урок,
преподносимый эшафотом, состоит в том, что человеческая жизнь
перестает быть священной, поскольку человека считают пригодным
для уничтожения" [*]. Пригодность эта становился все более
явственной, пример подхватывается, зараза расползается все
шире. А вместе с нею растет угроза нигилизма. Стало быть,
необходимо поставить ей ощутимую препону и во всеуслышанье
заявить: человеческая личность выше государства. Любая мера,
ослабляющая давление социальных сил на индивида, поможет Европе
избавиться от прилива дурной крови, даст ей возможность
одуматься и позаботиться о собственном выздоровлении. Европа
больна тем, что ни во что не верит и в то же время притязает на
всезнайство. Но это далеко не так, ей не дано знать всего, и,
судя по нашему негодованию и нашей надежде, она все-таки
продолжает верить во что-то: в то, что предельная униженность
человека на некоем мистическом рубеже смыкается с беспредельным
его величием. Вера для большинства европейцев потеряна, а
вместе с нею утрачены и доводы, с помощью которых она
оправдывает систему наказаний. Но большинство европейцев в то
же время отвергло идолопоклонство перед государством, которое
тщилось заменить собою веру. И теперь мы, сбившиеся с пути,
полные решимости и мучимые сомнениями, но давшие себе зарок
никогда никого не угнетать и не терпеть никакого угнетения, --
мы должны осознать и свою надежду, и свое неведение, должны
отвергнуть абсолютные законы вместе с их непоправимыми
решениями. Мы достаточно разбираемся в них и можем сказать, что
такой-то душегуб заслуживает бессрочной каторги. Но мы
недостаточно сильны в этих законах и не можем заключить, что у
него надо отнять будущее, то есть наш общий шанс на
исправление. Исходя из всего мною сказанного, в завтрашней
объединенной Европе заявление о торжественной отмене смертной
казни должно стать первым пунктом всеевропейского свода
законов, на создание которого все мы надеемся.
кровавых эшафотов, а теперешние палачи, как всем известно,
сплошь гуманисты. Посему не следует слишком доверять
гуманистической идеологии, когда речь заходит о таких
проблемах, как смертная казнь. В заключение хотелось бы
повторить, что не иллюзии относительно врожденной доброты
человека и не вера в грядущий золотой век определяют мое
неприятие смертной казни. Как раз наоборот: ее отмена кажется
мне необходимой из соображений разумного пессимизма, логики и
реалистического подхода к действительности. Я пытался вложить
душу во все сказанное. Тот, кто не один месяц общался с
текстами, воспоминаниями, людьми, имеющими касательство к
эшафоту, не может выйти из этого чудовищного лабиринта прежним.
Но отсюда не следует, повторяю, что в этом мире нет никакой
ответственности и что мы должны идти на поводу у современных
представлений, согласно которым можно все свалить в одну кучу,
найти оправдание и для жертвы, и для убийцы. Эта чисто
сентиментальная путаница замешана скорее на трусости, чем на
великодушии, и с ее помощью нетрудно в конце концов найти
оправдание всему наихудшему на свете. Благословляя все и вся,
можно благословить и концлагеря, и цинизм крупных политиков;
можно дойти и до предательства собственных братьев. Именно это
и совершается вокруг нас. Но при теперешнем положении вещей
истинные сыны века стремятся прежде всего к тому, чтобы им были
обеспечены средства для выздоровления, законы и организации,
которые сдерживали бы, но не стесняли их, влекли за собой, но
не подавляли своей тяжестью. Вовлеченные в разнузданный бег
истории, они нуждаются в какой-то точке опоры, в каких-то
принципах равновесия. Короче говоря, им необходимо разумное
общество, а не та анархия, в которую их погрузила их
собственная гордыня и непомерные притязания государства.
по пути к такому обществу. Взяв на себя эту инициативу, Франция
могла бы попытаться распространить ее среди стран по обе
стороны железного занавеса, где высшая мера еще сохранилась. Но
прежде всего она должна подать пример. Смертную казнь в таком
случае нужно заменить каторжными работами, бессрочными для
неисправимых преступников, ограниченными каким-то сроком -- для
всех других. Тем, кто считает, что такое наказание хуже смерти,
можно возразить: отчего же вы оставляете его для таких
душегубов, как Ландрю, и в то же время посылаете на казнь
второстепенных правонарушителей? И еще им можно напомнить, что
каторжные работы оставляют осужденному возможность самому
выбирать смерть, тогда как гильотина закрывает им все пути для
возвращения. Тем же, кто полагает, что каторга -- это слишком
легкое наказание, следует ответить, что, во-первых, им не
хватает воображения, и, во-вторых, лишение свободы кажется им
пустяком лишь в силу того, что современное общество приучило их
презирать свободу [*].
собрания, от 31 мая 1791 года: "Убийцу снедает острое и жгучее
беспокойство; чего он больше всего опасается, так это покоя,
ведь тогда бы ему пришлось остаться наедине с собой. Поэтому он
постоянно пренебрегает собственной смертью и стремится
причинить ее другим; одиночество и сознание этого одиночества
-- вот его подлинная казнь. Не наводит ли все это на мысль,
какого рода наказанию должны мы его подвергнуть, чтобы он как
следует его прочувствовал? /Разве лекарство не должно обладать
той же природой, что и болезнь, которую оно призвано
исцелить?/" Последнюю фразу выделил курсивом я сам. Она
позволяет видеть в этом малоизвестном депутате подлинного
предшественника современных психологов.
осуждения, -- вот урок, который нам надобно извлечь из Ветхого
Завета, не говоря уже о Евангелии, а не вдохновляться жестокими
примерами закона Моисеева. Во всяком случае, не мешает нам
провести хотя бы ограниченный временем эксперимент (отмена
смертной казни лет на десять), если наш парламент еще не в
состоянии искупить свои выступления в защиту алкоголя той
великой цивилизаторской мерой, какой стала бы окончательная
отмена высшей меры наказания. Если же наше общественное мнение
и его глашатаи не в силах отречься от этого неподъемного
закона, который устраняет то, чего не может исправить, тогда, в
ожидании лучших времен, постараемся сделать все возможное,
чтобы упразднить эту "торжественную бойню" [*], пятнающую наше
общество. Ведь смертная казнь в том виде, в каком она, пусть
редко, но совершается, и в самом деле есть отвратительная
бойня, вызов, брошенный душе и плоти человеческой.
Перерубленная шея, отсеченная, но все еще живая голова, потоки
крови -- все это наследие варварской эпохи, пытавшейся
подобными унизительными зрелищами произвести впечатление на
толпу. Но сегодня, когда эта гнусная казнь совершается тайком,
остался ли в ней хоть какой-то смысл? Истина в том, что
убийство в атомном веке ничем не отличается от убийства в веке
каменном. И сыщется ли человек с нормальными чувствами,
которого не затошнило бы при одной мысли об этой чудовищной
хирургии? /Если/ французскому государству не под силу сладить в
этом вопросе с самим собой и одарить Европу целительным
средством, в котором она сама так нуждается. пусть оно начнет
хотя бы с изменения процедуры смертной казни. Наука, с таким
рвением помогающая убивать, могла бы, по крайней мере,
посоветовать, как убивать более пристойно. Снадобье,
превращающее сон узника в смерть и находящееся у него под рукою
хотя бы в течение суток, чтобы он мог свободно им
воспользоваться, или еще какое-то средство, необходимое в
случае злой или ослабшей воли, обеспечат его устранение, если
оно так уж необходимо, и привнесут хоть малость
благопристойности в то, что сегодня предстает гнусным и
бесстыдным балаганом.
Корнев Павел
Максимов Альберт
Сертаков Виталий
Жюль Верн
Посняков Андрей
Прозоров Александр