ужасного мора мы были свидетелями лишь одного случая, когда человеческие
чувства оказались сильнее страха перед мучительной смертью. И вопреки
ожиданиям это были вовсе не влюбленные, те, что, забыв о самых страшных
страданиях, рвутся друг к другу, одержимые любовью. А были это супруги
Кастель, состоявшие в браке уже долгие годы. За несколько дней до эпиде-
мии госпожа Кастель уехала в соседний город. Да и брак их никогда не яв-
лял миру примера образцового супружеского счастья, и рассказчик с полным
правом может сказать, что каждый из них до сих пор был не слишком уве-
рен, что счастлив в супружеской жизни. Но эта грубо навязанная, затянув-
шаяся разлука со всей очевидностью показала им, что они не могут жить
вдали друг от друга, и в свете этой неожиданно прояснившейся истины чума
выглядела сущим пустяком.
должна была кончиться только вместе с эпидемией. И для всех нас чувство,
проходившее красной нитью через всю нашу жизнь и, по видимости, столь
хорошо нам знакомое (мы уже говорили, что страсти у наших сограждан са-
мые несложные), оборачивалось новым своим ликом. Мужья и любовники, ко-
торые свято верили своим подругам, вдруг обнаружили, что способны на
ревность. Мужчины, считавшие себя легкомысленными в любовных делах,
вдруг обрели постоянство. Сын, почти не замечавший жившую с ним рядом
мать, теперь с тревогой и сожалением мысленно вглядывался в каждую мор-
щинку материнского лица, не выходившего из памяти. Эта грубая разлука,
разлука без единой лазейки, без реально представимого будущего повергла
нас в растерянность, лишила способности бороться с воспоминаниями о та-
ком еще близком, но уже таком далеком видении, и воспоминания эти напол-
няли теперь все наши дни. В сущности, мы мучились дважды - нашей
собственной мукой и затем еще той, которой в нашем воображении мучились
отсутствующие - сын, жена или возлюбленная.
кой-то выход, могли бы, скажем, вести более деятельный и открытый образ
жизни. Но беда в том, что чума обрекала их на ничегонеделание и приходи-
лось день за днем кружить по безотрадно унылому городу, предаваясь разо-
чаровывающей игре воспоминаний. Ибо в своих бесцельных блужданиях мы вы-
нуждены были бродить по одним и тем же дорогам, а, так как наш городок
невелик, дороги эти оказывались в большинстве случаев как раз теми самы-
ми, по которым мы ходили в лучшие времена с теми, с отсутствующими.
рассказчик считает себя вправе от имени всех описать здесь то, что испы-
тал тогда он сам, коль скоро он испытывал это одновременно с
большинством своих сограждан. Ибо именно чувством изгнанника следует
назвать то состояние незаполненности, в каком мы постоянно пребывали, то
отчетливо ощущаемое, безрассудное желание повернуть время вспять или,
наоборот, ускорить его бег, все эти обжигающие стрелы воспоминаний. И
если иной раз мы давали волю воображению и тешили себя ожиданием звонка
у входной двери, возвещающего о возвращении, или знакомых шагов на лест-
нице, если в такие минуты мы готовы были забыть, что поезда уже не хо-
дят, старались поскорее справиться с делами, очутиться дома в тот час, в
какой обычно пассажир, прибывший с вечерним экспрессом, уже добирался до
нашего квартала, - все это была игра, и она не могла длиться долго. Не-
избежно наступала минута, когда мы ясно осознавали, что поезд не придет.
И тогда мы понимали, что нашей разлуке суждено длиться и длиться, что
нам следует попробовать приспособиться к настоящему. И, поняв, мы окон-
чательно убеждались, что, в сущности, мы самые обыкновенные узники и од-
но лишь нам оставалось - прошлое, и если кто-нибудь из нас пытался жить
будущим, то такой смельчак спешил отказаться от своих попыток, в той ме-
ре, конечно, в какой это удавалось, до того мучительно ранило его вооб-
ражение, неизбежно ранящее всех, кто доверяется ему.
шейся было у них привычки подсчитывать даже на людях предполагаемые сро-
ки разлуки. Почему? Если самые заядлые пессимисты определяли этот срок,
скажем, в полгода, если они уже заранее вкусили горечь грядущих месяцев,
если они ценою огромных усилий старались поднять свое мужество до уровня
выпавшего на их долю испытания, крепились из последних сил, лишь бы не
падать духом, лишь бы удержаться на высоте этих страданий, растянутых на
многие месяцы, то иной раз встреча с приятелем, заметка в газете, мимо-
летное подозрение или внезапное прозрение приводили их к мысли, что нет,
в сущности, никаких оснований надеяться, что эпидемия затихнет именно
через полгода - а почему бы и не через год или еще позже.
внезапен и резок, что, казалось, никогда им не выбраться из ямы, куда
они рухнули. Поэтому-то они принуждали себя ни при каких обстоятельствах
не думать о сроках освобождения, не обращать свой взгляд к будущему и
жить с опущенными, если так можно выразиться, глазами. Но, естественно,
эти благие порывы, это старание обмануть боль - спрятать шпагу в ножны,
чтобы отказаться от боя, - все это вознаграждалось весьма и весьма скуд-
но. И если им удавалось избежать окончательного краха, а они любой ценой
хотели его предотвратить, они тем самым лишали себя минут, и нередких,
когда картины близкого воссоединения с любимым существом заставляют за-
быть о чуме. И, застряв где-то на полпути между этой бездной и этими
горними вершинами, они не жили, их несло волною вырвавшихся из повинове-
ния дней и бесплодных воспоминаний - они, беспокойные, блуждающие тени,
которые могли обрести плоть и кровь, лишь добровольно укоренившись в
земле своих скорбей.
изгнанников, а мука эта вот что такое - жить памятью, когда память уже
ни на что не нужна. Само прошлое, о котором они думали не переставая, и
то приобретало привкус сожаления. Им хотелось бы присовокупить к этому
прошлому все, что, к величайшему своему огорчению, они не успели сде-
лать, перечувствовать, когда еще могли, вместе с тою или с тем, кого они
теперь ждали, и совершенно так же ко всем обстоятельствам, даже относи-
тельно благополучным, их теперешней жизни узников они постоянно примеши-
вали отсутствующих, и то, как они жили ныне, не могло их удовлетворить.
Нетерпеливо подгонявшие настоящее, враждебно косящиеся на прошлое, ли-
шенные будущего, мы были подобны тем, кого людское правосудие или людс-
кая злоба держат за решеткой. Короче, единственным средством избежать
эти непереносимо затянувшиеся каникулы было вновь пустить, одною силою
воображения, поезда по рельсам и заполнить пустые часы ожиданием, когда
же затренькает звонок у входной двери, впрочем, упорно молчавший.
у себя дома. И хотя рассказчик знал лишь одну, общую для всех нас ссыл-
ку, он обязан не забывать таких, как, скажем, журналист Рамбер, и дру-
гих, для которых, напротив, все муки нашего отъединения от остального
мира усугублялись еще и тем, что они, путешественники, застигнутые
врасплох чумой и не имевшие права покинуть город, находились далеко и от
близких, с которыми не могли воссоединиться, и от страны, которая была
их родной страной. Среди нас, ссыльных, они были вдвойне ссыльными, ибо
если бег времени неизбежно вызывал у них, как, впрочем, и у всех, тоск-
ливый страх, то они сверх того ощущали еще себя привязанными к опреде-
ленному месту и беспрерывно натыкались на стены, отделявшие их зачумлен-
ный загон от утраченной ими родины. Это они, конечно, в любое время дня
шатались по нашим пыльным улицам, молча взывая к лишь одним им ведомым
закатам и рассветам своей отчизны. Они растравляли свою боль по любому
поводу: полет ласточки, вечерняя роса на траве, причудливое пятно, ос-
тавленное на тротуаре пустынной улицы лучом, - все было в их глазах неу-
ловимым знамением, разочаровывающей вестью оттуда. Они закрывали глаза
на внешний мир, извечный целитель всех бед, и, упрямцы, лелеяли слишком
реальные свои химеры, изо всех сил цеплялись за знакомые образы - земля,
где льется совсем особый свет, два-три пригорка, любимое дерево и женс-
кие лица составляли ту особую атмосферу, которую ничем не заменишь.
тельной категории изгнанников, о которых рассказчик может, пожалуй, го-
ворить с наибольшим основанием, их терзала еще и иная тоска, где важное
место занимали угрызения. В теперешнем нашем положении они имели полную
возможность увидеть свои чувства взглядом, равно объективным и лихора-
дочным. И чаще всего в этих случаях их собственные слабости выступали
тогда перед ними во всей своей наготе, И в первую очередь потому, что
они относили за счет собственных недостатков невозможность с предельной
точностью представить себе дела и дни своих любимых. Они скорбели отто-
го, что не знают, чем заполнено их время, они корили себя за легкомыс-
лие, за то, что прежде не удосуживались справиться об этом, и притворя-
лись, будто не понимают, что для любящего знать в подробностях, что де-
лает любимое существо, есть источник величайшей радости. И таким образом
им уже было легче вернуться к истокам своей любви и шаг за шагом обсле-
довать все ее несовершенство. В обычное время мы все, сознавая это или
нет, понимаем, что существует любовь, для которой нет пределов, и тем не
менее соглашаемся, и даже довольно спокойно, что наша-то любовь, в сущ-
ности, так себе, второго сорта. Но память человека требовательнее. И в
силу железной логики несчастье, пришедшее к нам извне и обрушившееся на
весь город, принесло нам не только незаслуженные мучения, на что еще
можно было бы понегодовать. Оно принуждало нас также терзать самих себя
и тем самым, не протестуя, принять боль. Это был один из способов, кото-
рым эпидемия отвлекала внимание от себя и путала все карты,
лицу с этим небом. Эта абсолютная всеобщая заброшенность могла бы со
временем закалить характеры, но получилось иначе, люди становились
как-то суетнее. Многие из наших сограждан, к примеру, подпали под ярмо
иного рабства, эти, что называется, находились в прямой зависимости от
ведра или ненастья. При виде их начинало казаться, будто они впервые и
непосредственно замечают стоящую на дворе погоду. Стоило пробежать по
тротуару незамысловатому солнечному зайчику - и они уже расплывались в
Мурич Виктор
Быков Василий
Земляной Андрей
Орлов Алекс
Орловский Гай Юлий
Сертаков Виталий