- Обручальные кольца, золотые цепочки, серебряные ожерелья, бриллианты...-
наглел я.
- Бриллианты мой отец не держал,- сказал месье Морис и поправил очки, чтобы
лучше разглядеть меня.- В тогдашнем Ковно они не шли - не было на них
покупателей... Литовцы только-только свою независимость провозгласили... А
евреи больше любили свои деньги в чулок класть, чем в виде бриллиантов на
руках носить...
Я чувствовал себя победителем на белом коне, въезжающим через Триумфальную
арку в столицу Франции (месье Морис как раз поблизости и проживал). Дар
ясновидения, который я по-шарлатански вдруг открыл в себе, сразу избавил
меня от сонливости. Я подтянулся, приободрился.
Как ни странно, приободрился и месье Заблудовский.
- Может, чаю? - спросил он.
Нет, нет, никакого чаю! Чай уведет нас от Ковно Бог весть куда. Потом целый
час возвращайся обратно.
- Спасибо.
- Я поставлю,- пробормотал месье Морис.- А то еще подумаете, что я
негостеприимный хозяин...
- Что вы, что вы,- заклинал я его.- Вы замечательный хозяин.
Замечательный...
- Вам какой - "Липтон" или "Высоцки"?
- "Высоцки",- признал я свое поражение.
К моему удивлению, Морис Заблудовский справился быстро.
Мы пили чай с лимоном и какими-то шоколадными конфетами, копошившимися в
разукрашенной коробке, как улитки.
- К сожалению, мне сладкого нельзя,- прихлебывая чай из тонкого стакана с
серебряным подстаканником, сообщил месье Морис.- Врачи запретили...
Диабет... Сладкий период в моей жизни кончился.
Я уже досадовал на то, что из списка моих клиентов Идельсон выбрал именно
его, этого зануду, а не другого литвака, и впервые усомнился в том, что их
такая уж уйма, как говорил Натан.
От чая, от всей почти музейной обстановки, от роговых очков месье Мориса,
как и от его гостеприимства, веяло состоятельной, ювелирно ограненной
скукой, от которой снова стали слипаться глаза.
- Полвека тому мой отец... Мендель Заблудовский... перед самой Катастрофой
выправил японскую визу, и мы через Токио попали в Париж...- как бы угадав
мою досаду, наконец приступил к делу месье Морис.- Вы меня слушаете?
- С огромным вниманием,- искренне произнес я.
- Никто из нас, Заблудовских, слава Богу, не пострадал... Все спаслись...
Все, кроме жильцов нашего дома.
Я воспрянул духом, отодвинул стакан с недопитым чаем и уставился на
взволнованного месье Мориса.
- Дому визу не выправишь.- Заблудовский выловил из стакана лимонный ломтик,
разгрыз его вставными зубами, поморщился и продолжал: - Он стоял напротив
сквера Военного музея... Представляете примерно где?..
- Конечно... Я частенько езжу в Каунас. В сквере устраиваются литературные
вечера...
Литературные вечера месье Мориса не интересовали.
- Я хотел у вас спросить, как он выглядит?
- Музей?
- Дом...
- Стоит, как стоял.
- Дом, молодой человек, не птица. Дом не может улететь... Хотите, я вам
долью горяченького?
- Мерси...
- Я бы, наверно, его не узнал. Дом без хозяина погибает... Вы не помните,
флигель - там жила моя няня - не снесли?
- Нет, не снесли.
- А медные ручки на парадных дверях?
- Никуда не делись... Потускнели только...
- Все тускнеют. И все тускнеет. Даже золото...- Голос у месье Мориса сел, и
он несколько раз откашлялся, чтобы закончить предложение.- А чугунная
ограда?
- Что - ограда?
- Ограды небось уже нет?
Для большей правдивости я решил пожертвовать оградой и ответил на его вопрос
утвердительно.
- Ну да,- прошамкал месье Заблудовский,- у вас там только тюрьмы
огорожены...- Он помолчал и вдруг выдохнул: - Я уже, видно, не доживу до
того дня, когда мне его вернут... Ведь, кроме меня, никаких прямых
наследников нет... Если бы вернули, я бы снова его огородил и ручки бы
заменил, и фасад, как свои волосы, покрасил бы... Не суждено, однако...
- Все еще может быть,- сказал я, убежденный не в том, что ему вернут
отцовскую собственность, а в том, что легче умирать с надеждой, чем с
озлоблением.
- Я понимаю. Лучше было бы, если бы вернули живыми жильцов... всех, кто был
убит и расстрелян... я бы все простил и больше ни у кого ничего бы не
требовал. Но их не вернешь...- прохрипел он и вдруг спохватился: - Месье
Идельсон, дай Бог ему здоровья, договорился со мной, что вы пробудете у меня
только час...- Месье Морис глянул на свои часы с золотым браслетом.- А
прошло уже целых полтора... Но я в долгу не останусь... Я всегда возвращаю
то, что другим принадлежит. Всегда.
- Да вы, месье Заблудовский, не волнуйтесь...- сказал я, почти раскаиваясь
за свое предубеждение против него, против его барской медлительности, против
его лучезарного сапфира на властной руке.
- Если у вас есть еще минуточка, я вам что-то покажу.
- Я никуда не спешу...- заверил я его.
- Тот, кто в Париже не спешит, тот ничего в нем не добьется...- возразил
месье Морис и удалился.
Он долго не возвращался, и сколько я ни гадал, зачем он ушел, ничего путного
на ум не приходило. Я мысленно сравнивал месье Заблудовского с моими
предыдущими собеседниками и все больше укреплялся во мнении, как опрометчивы
и несправедливы заведомые оценки. Что мы знаем друг о друге, что мы знаем,
повторял я про себя. Какова мера нашей общей печали? Почему только она, эта
печаль, эти утраты роднят нас всех, а скоротечная радость разъединяет? Кто и
когда нам вернет дом - не тот, что стоит в Каунасе, напротив Военного музея,
и не тот, что расколот междоусобными распрями, как у Натана с Рашелью, а
тот, что заповедал Господь Бог,- дом, в котором обитала наша душа и который
мы с таким ожесточенным и самоистребительным рвением ради корысти разрушили
и опустошили?
Месье Морис появился не один, а вместе со стройной женщиной в накидке и едва
различимым ребенком в детской коляске.
- Гляньте! Это я.- Старик ткнул пальцем в коляску на фотографии.- А это
мама, светлый ей рай... По ночам, когда не сплю, я слышу, как рессоры
скрипят, как она меня баюкает... А это наш дом...
Он проводил меня донизу, протянул на прощание руку и тихо сказал:
- Если Бог даст и вы еще приедете в Париж, привезите мне из Ковно хоть
кирпичик от стены... на могилу...
Не было для меня занятия более хлопотного, чем поиски подарков для жены.
Зная о моих мучениях, она перед каждой моей поездкой предупреждала: "Не ищи,
не трать зря времени и денег, все равно ничего стоящего не привезешь. - И
насмешливо добавляла: - Ты сам хороший подарочек!"
Как я ни уговаривал Идельсона, что сам что-нибудь выберу, что одежду нельзя
покупать на глазок, тот не сдавался: только шубу! Тем более что растроганный
Майзельс согласился скостить цену более чем наполовину.
- А если не подойдет?
- Не подойдет - продашь,- не растерялся Натан.
- Ты, я вижу, собираешься из меня заправского торговца сделать - то снами,
то шубами...
- Пока Николь не раздумала, отправляйтесь за обновкой.
Все дальнейшие препирательства были бесполезны, ибо тут наши взгляды на
жизнь, мягко говоря, рознились. А о том, что жена, узнав, на какие деньги
куплен подарок, шубы никогда не наденет, я и заикнуться не мог.
Я шагал за Николь в магазин великодушного меховщика Жака Майзельса и злился
на себя, что в который раз уступил Натану, позволил ему навязать свои
условия, вместо того чтобы проявить характер и сказать решительное: нет! С
одной стороны, меня обуревало желание угодить другу, сделать приятное жене;
с другой - мне хотелось, по хлесткому и образному выражению Идельсона,
остаться верным ленинцем.
До магазина было квартала два, и, пока мы шли, я думал и о другом подарке -
нашему учителю Вульфу Абелевичу Абрамскому, которому и я, и Натан очень
задолжали. Приду, думал я, на кладбище, склоню голову над могилой, а Троцкий
своим скрипучим, вечно простуженным голосом ехидно спросит:
- Ну, как там в Париже поживает мой любимчик Натан Идельсон?
И я ему, мертвому, что-нибудь совру.
Ведь правда не только живым, но и мертвым ни к чему. Мертвые тоже нуждаются
в небылицах. Кроме вечного сна, им еще нужны добрые, воскрешающие их из
небытия сны. Разве скажешь Вульфу Абрамовичу, что Натан, любимый ученик и
великая надежда, смертельно болен, что дни его, может, сочтены? Разве
скажешь ему, что сын Натана Вульф Идельсон погиб в ливанской кампании? Разве
скажешь, что внуки Никос и Аристидис стали христианами и отреклись от него?
Какой же теплый, как шуба от "Майзельса и Шапиро", сон привезти Вульфу
Абелевичу?
По парижскому тротуару цокала туфельками длинноногая Николь. Я смотрел на ее
строптивые волосы, которые ерошил ветер, и вдруг - взбредет же такое еврею
ясным летним днем в голову - в пронизанном солнцем воздухе выудил ответ: я
привезу ему сон о никем не решенном доселе в мире уравнении.
- Вульф Абелевич, Натан нашел решение... Нет, нет, это не то решение,
которое гласит, что "жизнь равняется смерти", а то, над которым вы после
уроков, вечерами, вместе бились в красном уголке. Ученые назвали это
Максимов Альберт
Шилова Юлия
Семенова Мария
Прозоров Александр
Белогорский Евгений
Шилова Юлия