Чтение 12–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Повод был настолько мал, что даже не остался в памяти. Обливающегося кровью
Приблудного увезли в больницу.

У кого-то вырвалось:

- А вдруг умрет?

Не поморщив носа, Есенин сказал:

- Меньше будет одной собакой!

Собственно говоря, зазря выдавали нам дивиденд наши компаньоны по книжной
лавке.

Давид Самойлович Айзенштат - голова, сердце и золотые руки "предприятия"
- рассерженно обращался к Есенину:

- Уж лучше, Сергей Александрович, совсем не заниматься с покупателем, чем
так заниматься, как вы или Анатолий Борисович.

- Простите, Давид Самойлович, - душа взбурлила.

А дело заключалось в следующем: зайдет в лавку человек и спросит:

- Есть у вас Маяковского "Облако в штанах"?

Тогда отходил Есенин шага на два назад, узил в щелочки глаза и
презрительно обмерял ими, как аршином, покупателя:

- А не прикажете ли, милостивый государь, отпустить вам Надсона?..
Роскошное имеется у нас издание в парчовом переплете и с золотым обрезом.

Покупатель обижался:

- Почему ж, товарищ, Надсона?

- А потому, что я так соображаю: одна дрянь!.. От замены того этим ни
прибыли, ни убытку в достоинствах поэтических... переплетец же у господина
Надсона несравненно лучше.

Налившись румянцем, как анисовое яблоко, выкатывался покупатель из лавки.

Удовлетворенный Есенин, повернувшись носом к книжным полкам, вытаскивал
из ряда поаппетитнее книгу, нежно постукивал двумя пальцами по корешку и
отворачивал последнюю страницу:

- Триста двадцать.

Долго потом шевелил губой, что-то в уме прикидывая, и, расплывшись в
улыбку, объявлял со счастливыми глазами:

- Если, значит, всю мою лирику в одну такую собрать, пожалуй что, на
триста двадцать потяну.

- Что!

- Ну, на сто шестьдесят.

В цифрах Есенин был на прыжки горазд и легко уступчив. Говоря как-то о
своих сердечных победах, махнул:

- А ведь у меня, Анатолий, женщин было тысячи три.

- Вятка, не бреши.

- Ну, триста.

- Ого!

- Ну, тридцать.

- Вот это дело.

Вторым нашим компаньоном по лавке был Александр Мелентьевич Кожебаткин -
человек, карандашом нарисованный остро отточенным и своего цвета.

В декадентские годы работал он в издательстве "Мусагет", потом завел
собственную "Альциону", коллекционировал поэтов пушкинской поры и, вразрез
всем библиофилам мира, зачастую читал не только заглавный лист книги и любил
не одну лишь старенькую виньетку, вековой запах книжной пыли и сентябрьскую
желтизну бумаги, но и самого старого автора.

Мелентьич приходил в лавку, вытаскивал из лысого портфеля бутылку
красного вина и, оставив Досю (Давида Самойловича) разрываться с
покупателями, распивал с нами вино в задней комнате.

После второго стакана цитирует какую-нибудь строку из Пушкина, Дельвига
или Баратынского:

- Откуда сие, господа поэты?

Есенин глубокомысленно погружается в догадку:

- Из Кусикова!..

Мелентьич удовлетворен. Остаток вина разлит по стаканам.

Он произносит торжественно:

- Мы лени-и-вы и нелюбопы-ы-ытны.

Больше всего в жизни Кожебаткин не любил менять носки. Когда он приходил
в лавку мрачным и не спрашивал нас: "Откуда сие, господа поэты?" - мы уже
знали, что дома по этому поводу он дал баталию.

Его житейская мудрость была проста:

- Дело не уйдет, а хорошая беседа за бутылкой вина может не повториться.

Еще при существовании лавки стали уходить картины и редкие гравюры со
стен квартиры Александра Мелентьевича. Вскоре начали редеть книги на полках.

Случилось, что я не был у него около года. Когда зашел, сердце у меня в
груди поджало хвост и заскулило: покойник в доме то же, что пустой книжный
шкаф в доме человека, который живет жизнью книги.

Теперь у Кожебаткина дышится легче: описанные судебным исполнителем и
проданные с торгов шкафы вынесены из квартиры.

Когда мрачная процессия с гробом короля испанского подходит к каменному
Эскуриалу и маршал стучит в ворота, монах спрашивает:

- Кто там?

- Тот, кто был королем Испании, - отвечает голос из похоронного шествия.

Тяжелые ворота открываются перед "говорившим" мертвым телом.

Монах в Эскуриале обязан верить собственному голосу короля. Этикет.

Когда Александру Мелентьевичу звонят из типографии с просьбой немедленно
приехать и подписать к печати "срочное издание, а Жорж Якулов предлагает
распить бутылочку, милый романтический "этикет" обязывает Кожебаткина верить
своей житейской мудрости, что "не уйдет дело", и свернуть в грузинский
кабачок.

А назавтра удвоенный типографский счет "за простой машины".

В раннюю весну мы перебрались из Богословского в маленькую квартирку
Семена Федоровича Быстрова в Георгиевском переулке у Патриарших прудов.

Быстров тоже работал в нашей лавке.

Началось беспечальное житье.

Крохотные комнатушки с низкими потолками, крохотные оконца, крохотная
кухонька с огромной русской печью, дешевенькие обои, словно из деревенского
ситца, пузатый комод, классики в издании приложения к "Ниве" в цветистых
переплетах - какая прелесть!

Будто моя Пенза. Будто есенинская Рязань.

Милый и заботливый Семен Федорович, чтобы жить нам как у Христа за
пазухой, раздобыл (ах, шутник!) - горняшку.

Красотке в феврале стукнуло девяносто три года.

- Барышня она, - сообщил нам из осторожности, - предупредить просила.

- Хорошо. Хорошо. Будем, Семен Федорович, к девичьему ее стыду без
упрека.

- Вот, вот!

Звали мы барышню нашу "бабушкой-горняшкой", а она нас: одного - "черным",
другого - "белым".

Семену Федоровичу на нас жаловалась:

- Опять ноне привел белый...

- Да кого привел, бабушка?

- Тьфу! сказать стыдно.

- Должно, знакомую свою, бабушка.

- Тьфу! Тьфу!.. к одинокому мужчине, бессовестная. Хоть бы меня, барышню,
постыдилась.

Или:

- Уважь, батюшка, скажи ты черному, чтобы муку не сыпал.

- Какую муку, бабушка?

Знал, что разговор идет про пудру.

- Смотреть тошно: муку все на нос сыплет. И пол мне весь мукой
испакостил. Метешь! Метешь!

Всякий раз, возвращаясь домой, мы с волнением нажимали пуговку звонка: а
вдруг да и некому будет открыть двери - лежит наша бабушка-барышня
бездыханным телом.

Глядь: нет, шлепает же кожаной пяткой, кряхтит, ключ поворачивая. И
отляжет камешек от сердца до следующего дня.

Как-то здорово нас обчистили: и шубы вынесли, и костюмы, и штиблеты.
Нешуточное дело было в те годы выправить себе одежку-обувку.

Лежим в кроватях чернее тучи.

Вдруг бабушкино кряхтенье на пороге.

Смотрит она на нас лицом трагическим:

- А у меня сало-о-оп украли.

А Есенин в голос ей:

- Слышишь, Толька, из сундука приданое бабушкино выкрали.

И, перевернувшись на животы, уткнувшись носами в подушки, стали кататься
мы в смехе, непристойнейшем для таких сугубо злокозненных обстоятельств.

Хозяйственность Семена Федоровича, наивность квартирки, тишина
Георгиевского переулка и романтичность нашей домоуправительницы располагали
к работе.

Помногу сидели мы за стихами, принялись оба за теорию имажинизма.

Не знаю, куда девалась неоконченная есенинская рукопись. Мой
"Буян-Остров" был издан Кожебаткиным к осени.

Работа над теорией завела нас в фантастические дебри филологии.

Доморощенную развели науку - обнажая и обнаруживая диковинные подчас
образные корни и стволы в слове.

Бывало, только продерешь со сна веки, а Есенин кричит:

- Анатолий, крыса!

Отвечаешь заспанным голосом:

- Грызть.