дергались жадной жизнью, так что через минуту завладели им, мурашками
побежали по коже, заполнили голову божественным жужжанием, и тогда он опять
зажег свет, закурил и, лежа навзничь, -- натянув до подбородка простыню, а
ступни выпростав, как Сократ Антокольского, -- предался всем требованиям
вдохновения. Это был разговор с тысячью собеседников, из которых лишь один
настоящий, и этого настоящего надо было ловить и не упускать из слуха. Как
мне трудно, и как хорошо... И в разговоре татой ночи сама душа нетататот...
безу безумие безочит, тому тамузыка татот...
наконец выяснил всг, до последнего слова, завтра можно будет записать. На
прощание попробовал вполголоса эти хорошие, теплые, парные стихи.
-- и только теперь поняв, что в них есть какой-то смысл, с интересом его
проследил -- и одобрил. Изнеможенный, счастливый, с ледяными пятками, еще
веря в благо и важность совершенного, он встал, чтобы потушить свет. В
рваной рубашке, с открытой худой грудью и длинными, мохнатыми, в бирюзовых
жилах, ногами, он помешкал у зеркала, всг с тем же серьезным любопытством
рассматривая и несовсем узнавая себя, эти широкие брови, лоб, с мыском
коротко остриженных волос. В левом глазу лопнул сосудец, и скользнувший с
угла рудой отлив придавал что-то цыганское темному блеску зрачка. Господи,
как за эти ночные часы обросли впалые щеки, -- словно влажный жар
стихотворчества поощрял и рост волос! Он повернул выключатель, но в комнате
нечему было сгуститься, и как встречающие на дымном дебаркадере, стояли
бледные и озябшие предметы.
колола в висках, никак нельзя было от нее избавиться. А тем временем комната
совсем просветлела, и где-то -- должно быть в плюще -- шалые воробьи, все
вместе, вперебивку, до одури звонко: большая перемена у маленьких.
тому, что он спит до часу дня, неизвестно, где и как обедает, а ужинает на
промасленных бумажках. О его сборничке так никто и не написал, -- он
почему-то полагал, что это само собою сделается, и даже не потрудился
разослать редакциям, -- если не считать краткой заметки (экономического
сотрудника Васильевской "Газеты"), где высказывался оптимистический взгляд
на его литературную будущность и приводилась одна из его строф с бельмом
опечатки. Танненбергскую улицу он узнал ближе, и она выдала ему все свои
лучшие тайны: так, в следующем доме внизу жил старичек сапожник по фамилии
Канариенфогель, и действительно у него стояла клетка, хоть и без палевой
пленницы, в окне, среди образцов починенной обуви, но башмаки Федора
Константиновича он, посмотрев на него поверх железных очков своего цеха,
чинить отказался, и пришлось подумать о том, как купить новые. Узнал он и
фамилию верхних жильцов: по ошибке взлетев однажды на верхнюю площадку, он
прочел на дощечке: Carl Lorentz, Geschichtsmaler, -- а как-то встреченный на
углу Романов, который снимал пополам с гешихтсмалером мастерскую в другой
части города, кое-что рассказал о нем: труженик, мизантроп и консерватор,
всю жизнь писавший парады, битвы, призрак со звездой и лентой в садах
Сан-Суси, -- и теперь, в безмундирной республике, обедневший и помрачневший
в конец, -- он пользовался до войны 1914-18-года почетной известностью,
ездил в Россию писать встречу кайзера с царем и там, проводя зиму в
Петербурге, познакомился с еще молодой тогда и обаятельной, рисующей,
пишущей, музыцирующей Маргаритой Львовной. Его союз с русским художником,
заключен был случайно, по объявлению в газете: Романов, тот был совсем
другого пошиба. Лоренц угрюмо привязался к нему, но с первой же его выставки
(это было время его портрета графини д'Икс: абсолютно голая графиня, с
отпечатками корсета на животе, стояла, держа на руках себя же самое,
уменьшенную втрое) считал и сумасшедшим и мошенником. Многих же обольстил
его резкий и своеобразный дар; ему предсказывали успехи необыкновенные, а
кое-кто даже видел в нем зачинателя ново-натуралистической школы: пройдя все
искусы модернизма (как выражались), он будто бы пришел к обновленной, --
интересной, холодноватой, -- фабульности. Еще сквозила некоторая
карикатурность в его ранних вещах -- в этой его "Coi:ncidence", например,
где, на рекламном столбе, в ярких, удивительно между собой согласованных
красках афиш, можно было прочесть среди астральных названий кинематографов и
прочей прозрачной пестроты объявление о пропаже (с вознаграждением
нашедшему) алмазного ожерелья, которое тут же на панели, у самого подножья
столба, и лежало, сверкая невинным огнем. Зато в его "Осени", -- сваленная в
канаву среди великолепных кленовых листьев черная портняжная болванка с
прорванным боком, -- была уже выразительность более чистого качества;
знатоки находили тут бездну грусти. Но лучшей его вещью до сих пор
оставалась приобретенная разборчивым богачом и уже многократно
воспроизводившаяся: "Четверо горожан, ловящих канарейку", все четверо в
черном, плечистые, в котелках (но один почему-то босой), расставленные в
каких-то восторженно-осторожных позах под необыкновенно солнечной зеленью
прямоугольно остриженной липы, в которой скрывалась птица, улетевшая, может
быть, из клетки моего сапожника. Меня неопределенно волновала эта странная,
прекрасная, а все же ядовитая живопись, я чувствовал в ней некое
предупреждение, в обоих смыслах слова: далеко опередив мое собственное
искусство, оно освещало ему и опасности пути. Сам же художник мне был до
противности скучен, -- что-то было невозможное для меня в его чрезвычайно
поспешной, чрезвычайно шепелявой речи, сопровождавшейся никак с нею не
связанным, машинальным маячением лучистых глаз, "Послушайте", -- сказал он,
плюнув мне в подбородок, -- "давайте, я познакомлю вас с Маргаритой
Львовной, она заказала мне вас как-нибудь привести, приходите, мы устраиваем
такие, знаете, вечеринки в мастерской, с музыкой, бутербродами, красными
абажурчиками, бывает много молодежи, Полонская, братья Шидловские, Зина
Мери...".
Всеволода Романова я не испытывал никакого, плосколицая жена Лоренца меня
тоже не занимала никак, -- так что я не только не принял приглашения, но с
тех пор стал художника избегать.
Kartoffel", -- как трепещет сердце молодого овоща! -- или же замогильный бас
возглашал: "Blumen Erde". В стук выколачиваемых ковров иногда вмешивалась
шарманка, коричневая на бедных тележковых колесах, с круглым рисунком на
стенке, изображавшим идиллический ручей, и вращая то правой, то левой рукой,
зоркий шарманщик выкачивал густое "O sole mio". Оно уже приглашало в сквер.
Там каштановое деревцо, подпертое колом (ибо, как младенец не умеет ходит,
оно еще не умело расти без помощи), вдруг выступило с цветком больше него
самого. Сирень же долго не распускалась; когда-же решилась, то в одну ночь,
немало окурков оставившую под скамейками, рыхлой роскошью окружила сад. На
тихой улочке за церковью, в пасмурный июньский день, осыпались акации, и
темный асфальт вдоль панели казался запачканным в манной каше. На клумбах,
вокруг статуи бронзового бегуна, роза "слава Голландии" высвободила углы
красных лепестков, и за ней последовал "генерал Арнольд Янссен". В июле, в
веселый и безоблачный день, состоялся очень удачный муравьиный лет: самки
взлетали, их пожирали воробьи, взлетая тоже; а там, где им никто не мешал,
они долго потом ползали по гравию, теряя свои слабые бутафорские крылья. Из
Дании сообщали, что вследствие необычайной жары там наблюдаются
многочисленные случаи помешательства: люди срывают с себя одежды и бросаются
в каналы. Бешеными зигзагами метались самцы непарного шелкопряда. Липы
проделали все свои сложные, сорные, душистые, неряшливые метаморфозы.
в сквере, без пиджака, в старых парусиновых туфлях на босу ногу, с книгой в
длинных загорелых пальцах; а когда солнце слишком наваливалось он закидывал
голову на горячий край спинки и долго жмурился; призрачные колеса городского
дня вращались сквозь внутреннюю бездонную алость, и пробегали искры детских
голосов, и книга, раскрытая на коленях, становилась всг тяжелее, всг
бескнижнее; но вот алость темнела наплывом, и, приподняв вспотевший затылок,
он раскрывал глаза и опять видел сад, газон с маргаритками, свеже политый
гравий, девочку, самое с собой игравшую в классы, младенца в коляске,
состоявшего из двух глаз и розовой трещетки, путешествие слепнувшего,
дышущего, лучащегося диска сквозь облако, -- и снова всг разгоралось, и с
грохотом проезжал вдоль сада по пятнистой, обсаженной волнующимися
деревьями, улице угольный грузовик, с черным угольщиком на высоком, тряском
сиденье, державшим в зубах за стебель изумрудно-яркий лист.
на него с недобрым недоумением в тусклом взгляде, когда он ему беспечно
читал Шекспира; или к гимназистке в черном джемпере, которую ему иногда
хотелось поцеловать в склоненную желтоватую шею; или к развеселому
коренастому морскому офицеру, который говорил "есть" и "обмозговать" и
готовился "дать драпу" в Мексику, тайно от своей сожительницы, шестипудовой,
страстной и скорбной старухи, случайно в одних розвальнях с ним бежавшей в
Финляндию и с тех пор в вечном отчаянии ревности кормившей его кулебяками,
варенцом, грибками... Кроме того, бывали прибыльные переводы, какая-нибудь
докладная записка о низкой звукопроводности плиточных полов, или трактат о
подшипниках; и наконец, небольшой, но особенно драгоценный доход приносили
стихи, которые он сочинял запоем и всг с тем же отечественно лирическим
подъемом, причем одни не дотягивали до полного воплощения и рассеивались,
оплодотворяя тайную глубину, а другие, до конца подчищенные и снабженные
всеми запятыми, увозились в редакцию, -- сперва подземным поездом с бликами
отражений, быстро поднимавшихся по медным вертикалам, затем -- огромным и
Василенко Иван
Земляной Андрей
Мацумото Сэйте
Шилова Юлия
Каргалов Вадим
Пехов Алексей