А теперь - по-вашему. Описание той, которой. вы хотите
полакомиться. Передо мной стояла девушка лет шестнадцати,
почти девочка, широкая в плечах, сероглазая, с подстриженными и
взлохмаченными волосами - очаровательный подросток, стройный,
как шахматная фигурка - (это уже по-моему!), невеликий ростом.
Вы не получите ее.
Она будет моей женой. 0 ней я мечтал всю жизнь.
Повоюем! Сразимся! Вы старше меня на тринадцать лет. Они
сзади вас и впереди меня. Еще одно-другое достижение в
колбасном деле, еще одна-другая удешевленная столовая - вот
пределы вашей деятельности.
О, мне другое снится!
Не вы - я получу Валю. Мы прогремим в Европе - там, где любят
славу.
Я получу Валю - как приз - за все: за унижении, за молодость,
которую я не успел увидеть, за собачью мою жизнь.
Я рассказывал вам о стряпухе. Помните: о том, как она моется
в коридоре. Так вот, я увижу другое: комната где-то, когда-то
будет ярко освещена солнцем, будет синий таз стоять у окна, в
тазу будет плясать окно, и Валя будет мыться над тазом,
сверкая, как сазан, плескаться, перебирать клавиатуру воды...
Ради того чтобы исполнилась эта мечта, я сделаю все! Вы не
используете Валю.
До свиданья, товарищ Бабичев!
Как мог я целый месяц играть такую унизительную роль? Я к вам
не вернусь больше. Ждите: быть может, вернется первый дурак
ваш. Кланяйтесь ему от меня. Какое счастье, что больше я не
вернусь к вам!
Всякий раз, когда мое самолюбие отчего-либо будет страдать, то
знаю, что тотчас же, по ассоциации идей, вспомнится мне
какой-нибудь из вечеров, проведенных вблизи вашего письменного
стола. Какие тягостные видения!
Вечер. Вы за столом. Самоупоение излучается из вас. "Я
работаю,- трещат эти лучи,- слышишь ли ты, Кавалеров, я
работаю, не мешай... тсс... обыватель".
А утром из разных уст несется хвала:
- Большой человек! Удивительный человек! Совершенная
личность - Андрей Петрович Бабичев!
Но вот в то время как подхалимы пели вам гимны, в то время как
самодовольство пыжило вас,- жил рядом с вами человек, с которым
никто не считался и у которого никто не спрашивал мнения; жил
человек, следивший за каждым вашим движением, изучавший вас,
наблюдавший вас - не снизу, не раболепно, а по-человечески,
спокойно - и пришедший к заключению, что вы высокопоставленный
чиновник - и только, заурядная личность, вознесенная на
завидную высоту благодаря единственно внешним условиям.
Дурака валять нечего. Вот все, что я хотел вам высказать.
Шута вы хотели сделать из меня,- я стал вашим врагом.
("Против кого ты воюешь, негодяй?" - крикнули вы вашему брату.
Не знаю, кого имели вы в виду: себя ли, партию вашу, фабрики
ваши, магазины ли, пасеки,- не знаю. А я воюю против вас:
против обыкновеннейшего барина, эгоиста, сластолюбца, тупицы,
уверенного в том, что все сойдет ему благополучно. Я воюю за
брата вашего, за девушку, которая обманута вами, за нежность,
за пафос, за личность, за имена, волнующие, как имя "Офелия",
за все, что подавляете вы, замечательный человек. Кланяйтесь
Соломону Шапиро..."
ХII
Меня впустила уборщица. Бабичева уже нет. Традиционное
молоко выпито. На столе мутный стакан. Рядом тарелка с
печеньем, похожим на еврейские буквы.
Жизнь человеческая ничтожна. Грозно движение миров. Когда я
поселился здесь, солнечный заяц в два часа дня сидел на косяке
двери. Прошло тридцать шесть дней. Заяц перепрыгнул в другую
комнату. Земля прошла очередную часть пути. Солнечный зайчик,
детская игрушка, напоминает нам о вечности.
Я вышел на балкон.
На углу кучка людей слушала церковный звон. Звонили в
невидимой с балкона церкви. Эта церковь славится звонарем.
Зеваки задирали головы. Им была видна работа знаменитого
звонаря. Однажды и я добрый час простоял на углу. В пролетах
арки открывалась внутренность колокольни. Там, в копотной
темноте, какая бывает на чердаках, среди чердачных, окутанных
паутиной балок, бесился звонарь. Двадцать колоколов раздирали
его. Как ямщик, он откидывался, нагибал голову, может быть,
гикал. Он вился в серединной точке, в центре мрачной паутины
веревок, то замирал, повисая на распростертых руках, то
бросался в угол, перекашивал весь чертеж паутины,- таинственный
музыкант, неразличимый, черный, может быть безобразный, как
Квазимодо.
(Впрочем, таким страшным малевало его расстояние. При желании
можно было бы сказать и так: мужичок распоряжается посудой,
тарелочками.-А звон знаменитой колокольни назвать смесью
ресторанного и вокзального ~ звона.)
Я слушал с балкона.
- Том-вир-лир-ли! Том-вир-лир-ли! Том-вир-лир-ли! Том
Вирлирли. Некий Том Вирлирли реял в воздухе.
Том Вирлирли, Том с котомкой, Том Вирлирли молодой!
Всклоченный звонарь переложил на музыку многие мои утра. Том
- удар большого колокола, большого котла. Вирлирли - мелкие
тарелочки.
Том Вирлирли проник в меня в одно из прекрасных утр,
встреченных мною под этим кровом. Музыкальная фраза
превратилась в словесную. Я живо представлял себе этого Тома.
Юноша, озирающий город. Никому не известный юноша уже пришел,
уже близок, уже видит город, который спит, ничего не
подозревает. Утренний туман только рассеивается. Город
клубится в долине зеленым мерцающим облаком. Том Вирлирли,
улыбаясь и прижимая руку к сердцу, смотрит на город, ища
знакомых по детским картинкам очертаний.
Котомка за спиной юноши.
Он сделает все.
Он - это само высокомерие юности, сама затаенность гордых
мечтаний.
Пройдут дни - и скоро (не много раз перескочит солнечный
зайчик с косяка в другую комнату) мальчики, сами мечтающие о
том, чтоб так же, с котомкой за спиной, пройти в майское утро
по предместьям города, по предместьям славы, будут распевать
песенку о человеке, который сделал то, что хотел сделать
Том Вирлирли, Том с котомкой, Том Вирлирли молодой!
Так в романтическую, явно западноевропейского характера, грезу
превратился во мне звон обыкновенной московской церковки.
Я оставлю письмо на столе, соберу пожитки (в котомку?) и
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Березин Федор
Посняков Андрей