декорации, люди приходят и уходят -- вот и все. Никогда
никакого начала. Дни прибавляются друг к другу без всякого
смысла, бесконечно и однообразно. Время от времени подбиваешь
частичный итог, говоришь себе: вот уже три года я путешествую,
три года как я в Бувиле. И конца тоже нет -- женщину, друга или
город не бросают одним махом. И потом все похоже -- будь то
Шанхай, Москва или Алжир, через полтора десятка лет все они на
одно лицо. Иногда -- редко -- вникаешь вдруг в свое положение:
замечаешь, что тебя заарканила баба, что ты влип в грязную
историю. Но это короткий миг. А потом все опять идет
по-прежнему, и ты снова складываешь часы и дни. Понедельник,
вторник, среда. Апрель, май, июнь. 1924, 1925, 1926.
все меняется; только никто этой перемены не замечает, и вот
доказательство: люди недаром толкуют о правдивых историях.
Будто истории вообще могут быть правдивыми; события
развертываются в одной последовательности, рассказываем же мы
их в обратной. Нам кажется, что мы начинаем с начала.
"Случилось это погожим осенним вечером 1922 года. Я работал
письмоводителем у нотариуса в Маромме". Но на самом деле
начинаешь с конца. Конец здесь, он присутствует здесь
невидимкой, это он придает произнесенным словам торжественную
значимость начала. "Я вышел погулять и не заметил, как оказался
за чертой города, меня одолевали денежные заботы". Фраза эта,
взятая сама по себе, просто означает, что персонаж, о котором
идет речь, ушел в свои мысли, был мрачен и находился за
тридевять земель от каких бы то ни было приключений -- то есть
был в таком настроении, когда все происходящее проходит мимо
тебя. Но конец-то ведь здесь, рядом, он преображает все. Для
нас названный персонаж -- уже герой истории. Его мрачность, его
денежные заботы куда драгоценнее наших -- их позолотил свет
грядущих страстей. И рассказ развертывается задом наперед:
мгновения перестали наудачу громоздиться одно на другое, их
подцепил конец истории, он притягивает их к себе, а каждое из
них в свою очередь тянет за собой предшествующее мгновение.
"Стояла ночь, улица была пустынна". Фраза брошена как бы
невзначай, она кажется лишней, но нас не обмануть, мы
наматываем ее на ус: важность этих сведений мы скоро оценим. И
чувство у нас такое, будто герой пережил все подробности этой
ночи как знамение, как провозвестье, и даже кажется, что он жил
только в эти знаменательные минуты и был слеп и глух ко всему,
что не возвещало приключения. Мы забываем, что будущее там пока
еще не присутствовало, и персонаж просто гулял ночью, и ночь
была лишена предвестий, она вперемежку предлагала ему свои
однообразные сокровища, и он черпал их без разбора.
другом, выстраиваясь по порядку, как мгновения жизни, которую
вспоминаешь. А это все равно что пытаться ухватить время за
хвост.
всегда, зашагал по улицам. С собой я взял "Евгению Гранде". И
вдруг, толкнув калитку городского парка, я почувствовал, как
что-то подает мне знак. Парк был безлюден и гол. Но... как бы
это объяснить? У него был какой-то необычный вид, он мне
улыбался. Мгновение я постоял, прислонившись к калитке, и вдруг
понял: сегодня воскресенье. Оно ощущалось в деревьях, в
лужайках, как едва заметная улыбка. Это невозможно описать,
разве что быстро произнести: "Это городской парк, зимой,
воскресным утром".
и тихонько сказал: "Сегодня воскресенье".
товарных станций, вокруг всего города ангары пусты и машины
замерли в темноте. В каждом доме у окон бреются мужчины;
откинув голову, они то глядятся в зеркало, то смотрят на
холодное небо, чтобы определить, какая будет погода. Бордели
открывают двери первым посетителям -- приезжим из деревни и
солдатам. В церквах при свете свечей мужчина пьет вино перед
коленопреклоненными женщинами. В предместьях, между
бесконечными заводскими стенами, начали свое шествие длинные
черные цепи -- они медленно текут к центру города. Готовясь к
встрече с ними, улицы приняли тот облик, какой у них бывает в
дни мятежей: все магазины, кроме тех, что расположены на улице
Турнебрид, опустили свои железные щиты. Скоро черные колонны
молча заполонят прикинувшиеся мертвыми улицы: сначала явятся
железнодорожники Турвиля и их жены, работающие на мыловаренных
заводах Сен-Симфорен, потом мелкие буржуа из пригорода --
Жукстебувиля, потом рабочие прядильной фабрики Пино, потом
мастеровые из квартала Сен-Максанс; последними,
одиннадцатичасовым трамваем, приедут жители Тьераша. И скоро
между закрытыми магазинами и дверями на запорах родится
воскресная толпа.
воскресенье в этот час в Бувиле можно увидеть любопытное
зрелище, надо только поспеть к тому времени, когда верующие
расходятся после праздничной службы.
Но, как всегда по воскресеньям, ее заполняет мощный рокот,
рокот прибоя. Сворачиваю на улицу Президента Шамара -- здесь
все дома четырехэтажные с длинными белыми ставнями. Эта улица
нотариусов по-воскресному гулко гудит. В пассаже Жилле гул
нарастает, я его узнаю: это гул толпы. И вдруг по левую руку от
меня свет и звук словно взрываются. Я у цели -- вот улица
Турнебрид, мне остается только влиться в толпу себе подобных, и
я увижу, как раскланиваются друг с другом, приподнимая шляпы,
добропорядочные горожане.
предсказать удивительную судьбу улицы Турнебрид, которую
нынешние бувильцы прозвали Маленькой Прадо. Я видел план города
1847 года -- улицы там и в помине нет. В ту пору здесь был,
наверно, темный, вонючий проход со сточной канавой посередине,
и по ней плыли рыбные головы и внутренности. Но в конце 1873
года Национальное собрание объявило, что общественное благо
требует возвести церковь на вершине Монмартрского холма. А
несколько месяцев спустя жене бувильского мэра было видение: ее
покровительница, Святая Цецилия, осыпала ее упреками. Допустимо
ли, чтобы люди избранного общества каждое воскресенье шлепали
по грязи в Сен-Ре или Сен-Клодьен, чтобы слушать мессу вместе с
лавочниками? Разве Национальное собрание не подало пример?
Милостью Божьей Бувиль достиг экономического процветания. Так
разве не следует возблагодарить Создателя, построив в Бувиле
храм?
собрался на историческое заседание, и епископ согласился
возглавить сбор пожертвований. Оставалось выбрать место.
Почтенные семьи коммерсантов и судовладельцев считали, что
церковь следует возвести на вершине Зеленого Холма, где они
жили, чтобы "Святая Цецилия хранила Бувиль, вознесясь над ним,
как храм Христа Сакре-Кер над Парижем". Но новоявленные господа
с Морского Бульвара, в ту пору еще немногочисленные, но весьма
богатые, уперлись: они-де готовы дать сколько нужно, но только
в том случае, если церковь воздвигнут на площади Мариньян: коли
платить за церковь, так уж чтоб можно было ею пользоваться --
они были не прочь показать свою силу спесивой буржуазии,
которая видела в них выскочек. Епископ предложил компромисс:
церковь была построена на полпути между Зеленым Холмом и
Морским Бульваром, на площади Рыбного Рынка, который окрестили
площадью Цецилии Морской. На уродливую громаду, законченную в
1887 году, ухлопали не меньше четырнадцати миллионов.
дурной славой, пришлось полностью реконструировать; ее
обитатели были решительно оттеснены на задворки площади Святой
Цецилии, а Маленькая Прадо сделалась, в особенности утром по
воскресеньям, местом встречи щеголей и именитых горожан. На
пути, по которому прогуливалась элита, один за другим стали
открываться роскошные магазины. Они не закрываются ни в
понедельник на Святой неделе, ни в рождественскую ночь, ни по
воскресеньям до полудня. Рядом с колбасником Жюльеном,
славящимся своими горячими пирожками, выставил свои фирменные
пирожные -- очаровательные конусообразные птифуры, украшенные
сиреневым кремом и сахарной фиалкой кондитер Фулон. В витрине
книготорговца Дюпати можно увидеть новинки издательства "Плон",
кое-какие книги по технике -- вроде "Теории кораблестроения"
или "Трактата о парусах", громадную иллюстрированную историю
Бувиля и со вкусом расставленные роскошные издания:
"Кенигсмарк" в синем кожаном переплете и "Книгу моих сыновей"
Шломо Вульф
Николаев Андрей
Перумов Ник
Гуревич Георгий
Суворов Виктор