лицом. Она не отпускала до тех пор, пока желания -- прямо у нее
в зубах -- не превращались в плоть. Великое свойство!
Прекрасное, изумительное, решающее для жизни. Свойство
настоящих мужчин. "Ни в какие экспедиции. Не дольше, чем на
неделю"-- это было ее желание. Бедное простодушное желание со
вмятинами от железных зубов. Другим желанием Лены, которое ее
занимало в течение нескольких лет, было -- устроиться в ИМКОИН.
О, ИМКОИН, ИМКОИН, недостижимый, заоблачный, как Джомолунгма!
Разговоры об ИМКОИНЕ, телефонные звонки насчет ИМКОИНА,
слезливое отчаянье, вспышки надежды.
ИМКОИНА?" -- "Леночка, тебе звонили из ИМКОИНА!" - "Откуда?" -
"Из ИМКОИНА!" - "О боже мой, из отдела кадров или просто
Зойка?" Две идеально устроенные в этой жизни приятельницы
работали в ИМКОИНЕ -- Институте международной координированной
информации. Наконец удалось. ИМКОИН стал плотью и хрустел на
зубах как хорошо прожаренное куриное крылышко. Удобно, сдельно,
прекрасно расположено-- в минуте ходьбы от ГУM а,-- а прямой
начальницей была одна из приятельниц, с которой вместе учились
в институте. Приятельница давала переводить столько, сколько
Лена просила. Потом-то они поссорились, но года три все было
"о'кей". В обеденный перерыв бегали в ГУМ смотреть, не
выбросили ли каких кофточек. По четвергам показывали
иностранные фильмы на языках. Но подготовить диссертацию вместо
Дмитриева Лена, к сожалению, не могла. Дмитриев получал тогда,
в лаборатории, сто тридцать, а его институтский знакомец,
однокурсник -- серый малый, но большой трудяга, хитрый Митрий,
который во всем себе отказывал и даже не женился до норы,--
получал вдвое больше потому, что высидел свинцовым задом
диссертацию. Лене страшно хотелось, чтобы Дмитриев стал
кандидатом. Всем хотелось того же. Лена помогала в английском,
мать одобряла, Наташка по вечерам разговаривала шепотом, а теща
присмирела, но через полгода он сдался. Наверное, потому же:
поезд ушел. Не хватало сил, каждый вечер он приходил с головной
болью, с единственным желанием -- поскорей завалиться спать. Он
и заваливался, если по телевизору не было чего-нибудь стоящего
-- футбола или старой комедии. И, сдавшись, возненавидел всю
эту муть с диссертацией, говорил, что лучше честно получать сто
тридцать целковых, чем мучиться, надрывать здоровье и унижаться
перед нужными людьми. И Лена теперь тоже так считала и
презрительно называла знакомых кандидатов дельцами, пройдохами.
В это время, как нельзя более кстати -- а может, некстати,--
подкатился Левка Бубрик со своей просьбой насчет Института
нефтяной и газовой аппаратуры, сокращенно ГИНЕГА.
подходящей работы. И вот нашел ГИНЕГА. Но туда еще надо было
попасть. Никогда бы ни Левка, никто другой не попал бы в
ГИНЕГА, если бы Иван Васильевич не позвонил Прусакову. А потом
даже поехал к Прусакову сам на казенной машине. Прусаков держал
это место для кого-то другого, но Иван Васильевич нажал, и
Прусаков согласился. В конце концов не Левкин же тесть ездил к
Прусакову, а дмитриевский! Правда, ради Левки. Это верно.
Потому что Лена попросила отца, она жалела Левку и его жену,
эту толстую клушу Инночку. Потом Инночка устроила хороший бенц
в гостях общих друзей, кричала: "Ты жуткий человек!" Но Лена на
все это пошла сознательно и держалась очень стойко и
хладнокровно. Друзья говорили, что Лена держалась великолепно.
Она все взяла на себя и говорила, что Дмитриев не хотел, но она
настояла. "Виновата я, одна я, Витьку не вините! А вы бы
хотели, чтоб мы жили на сто тридцать и Витька убивал три часа
на дорогу?"
Васильевич приехал и рассказал, что за место. И Дмитриев
действительно не хотел. Три ночи не спал) колебался и мучился,
но постепенно то, о чем нельзя было и подумать, не то что
сделать, превратилось в нечто незначительное, миниатюрное,
хорошо упакованное, вроде облатки, которую следовало -- даже
необходимо для здоровья -- проглотить, несмотря на гадость,
содержащуюся внутри. Этой гадости никто ведь не замечает. Но
все глотают облатки. "Я Леву уважаю,-- говорила Лена,-- и даже
люблю, но почему-то моего мужа я люблю больше. И если уж папа,
старый человек, который терпеть не может одолжаться, собрался и
поехал..."
отмалчивались. Они узнали стороной. И как отрезало: не
приходили, не звонили. Черт их знает, может, они были и правы,
но так тоже не делается: придите, поговорите по-хорошему,
узнайте, как и почему. А когда встретились у друзей, Бубрик
отвернул нос, а Инночка орала, как торговка на рынке. Ну что ж,
наплевать и забыть. И только года через четыре или пять -- был
день рождения Ксении Федоровны, зима, конец февраля -- вся эта
история опять всколыхнулась. Мать с дедом и раньше пилили
Дмитриева, но не очень злобно, потому что и вправду считали,
что все завела Лена. А с Лены какой же спрос? С Леной
приходилось мириться, как с дурной погодой. Но вот тогда, в
день рождения матери...
остановились у двери. Наташка держит подарки, коробку конфет и
книгу на английском языке Теккерея "Ярмарка тщеславия", а Лена
прислонилась плечом к двери и, закрыв глаза, шепчет как бы про
себя, но, конечно, для Дмитриева: "Ой, боже мой, боже мой, боже
мой..." Вот, мол, на какие испытания иду ради тебя. И он
начинает привычно закипать. Лена не любит ходить к свекрови. С
каждым годом -- все больше через силу. Что поделаешь? Ну, не
любит, не может, не выносит. Все ее раздражает. Как бы сладко
ни кормили, как бы любезно ни разговаривали, бесполезно: все
равно что отапливать улицу. Нарочно ласково Дмитриев говорит с
дочкой, обняв ее: "Как, мартышка, довольна, что пришла к
бабушке?" -- "Ага".-- "Любишь сюда ходить?"-- "Люблю!" А Лена,
улыбаясь, добавляет: "Люблю, скажи, но я должна рано ложиться
спать. И пусть папочка, скажи, не засиживается, чтоб не тащить
его из-за стола силой. В половине, скажи, десятого встаем и
едем".
двоюродная сестра. Как увидел ее красную физиономию за столом
над пирогами и вафлями, сразу понял: несдобровать. Лена гораздо
умнее ее, но чем-то они схожи. И всегда, как встречаются на
семейных сборах, затевается между ними какая-то петуховина. То
спорят в открытую, а то пикируются хитро, так что со стороны и
не заметишь. Вроде ватерполистов, которые бьют друг друга
ногами под водой, чего зрители не видят. Ночью Дмитриева вдруг
ошеломляли: "Почему твоя кузина весь вечер меня язвила?" --
"Как язвила?" -- "А ты не слышал?" -- "Что именно?" -- "Ну,
хотя бы то, что она говорила насчет женщин Востока? Насчет их
задов и ног?"-- "Позволь, но ты ведь, кажется, не женщина
Востока?" -- "Ax, что с тобой говорить..."
слова,-- началось с невиннейшего, с подводных толчков. А
запомнилось потому, что -- последний раз Лена в гостях у
матери. С тех пор никогда. Уже лет пять ни разу. Ксения
Федоровна заходит, навещает внучку, а Лена к ней -- нет. "Как
поживаешь, Марина? У тебя все по-прежнему?" -- "Конечно! А как
у тебя? Служишь все там же?" Эти фразы, сказанные с улыбкой и в
рамках правил, означали на самом деле: "Ну, как, Марина, никто
на тебя по-прежнему не клюнул? Я-то уверена, что никто не
клюнул и никогда не клюнет, моя дорогая старая дева".-- "А меня
зто не волнует, потому что я живу творческой жизнью. Не то что
ты. Ведь ты служишь, а я творю, живу творчеством". Марина
работала тогда редактором в издательстве. Сейчас где-то на
телевидении. "А что-нибудь хорошее вы издали за последнее
время?" -- "Кое-что издали. Это у тебя что за материал? Брала в
ГУМе?" И тут были упругие удары под водой: "О каком творчестве
ты там лепечешь? Хоть одну хорошую книгу ты лично
отредактировала, выпустила?" -- "Да, конечно. Но говорить с
тобой об этом нет смысла потому, что тебя это не может
интepecoвaть. Тебя же интересует ширпотреб". Были какие-то
споры о стихах, о всемирном мещанстве. Эту тему Марина очень
любила, не упускала случая потоптать мещанство. У, мещане!
Когда она клокотала по поводу тех, кто не признает Пикассо или
скульптора Эрьзю, во рту ее что-то клубилось и даже как будто
сверкало.
"мещанство", для Лены было заключено в слове "ханжество". И она
объявила, что "все это ханжество". "Ханжество?"-- "Да, да,
ханжество".-- "Любить Пикассо ханжество?" -- "Разумеется,
потому что те, кто говорят, что любят Пикассо, обычно его не
понимают, а это и есть ханжество".-- "Бог мой! Держите меня! --
хохотала Марина.-- Любить Пикассо ханжество! Ой-ой-ой!" Лица
обеих горели, глаза пылали нешуточным блеском. Пикассо!
Ван-Гог! Сублимация! Акселерация! Поль Джексон! Какой Поль
Лукьяненко Сергей
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей
Ильин Андрей
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий