отрывисто. Потом грохнул ящиком стола, вытащил потертую картонную папку,
протянул Виктору:
диссертацию. Только он, наверное, уже тогда был нездоров. Папки перепутал,
что ли... Посмотри, что это. Может, надо родным отдать. И еще. Найди мне
работу Глеба. У него хорошая работа, она не должна пропасть. В случае
худшего буду пробивать как монографию.
так что поневоле беречь приходится, - он коротко глянул на Виктора
льдистыми глазами:
устроила в квартире по твоей инициативе. Ты придешь?
свой стол, на валяющуюся поверх бумажного хлама папку. Папку, которую дал
ему шеф. Папка, как папка. Картонная, когда-то белая, теперь - измызганная
и растрепанная. Пухлая. С корявой надписью красным карандашом: "Работа".
свеликодушничамши, дай ему бог здоровья, работа у Глеба серенькая. Так,
прошение об увеличении заработной платы, изложенное на ста пятидесяти
страницах...
написано на ней с маленькой буквы. А это... Это и есть то самое, что вчера
безуспешно искала по всей квартире Наташа. Записки Глеба. Его Работа.
Настоящая. С большой буквы.
перепутать, если хоть слабая искра рассудка и памяти теплилась еще в его
мозгу. Слишком велика для него была разница между их содержимым.
кого-то, спрятал ее, свою Работу? Спрятал там, где никому не пришло бы в
голову ее искать?
зарождающейся болезни все-таки спутал их, эти проклятые папки. Тогда куда
делась его диссертация? Перерыт стол Глеба, проверены все места, куда он
мог ее засунуть. Нет ее нигде, этой папки, не видел ее никто и не брал. Да
и не нужна она никому, нет в ней ничего особенного.
позвонила сказать, что не нашла. Неужели Глеб действительно стал кому-то
опасен? Неужели его просто обезвредили, попытавшись заодно уничтожить и
его работу? Эту, с большой буквы. Кто? От этих мыслей веяло леденящей
жутью, давно забытым детским страхом перед темнотой.
попал. Взял папку, подержал, снова положил на стол. Ладно. Рано или поздно
все равно придется ее открыть. Так почему не сейчас?
над тропинкой. Узкая тропинка - двоим не разойтись. А над головой - небо.
Бездонное черное небо и россыпь бесчисленных звезд, белых, холодных, как
снег, который вокруг.
звездную бездну. Столбы белого дыма. Неподвижно, неколебимо стоят они в
морозном безветрии, упираясь вершинами в бездонный купол неба, поддерживая
его. Их много, потому что вокруг дома - приземистые, крепкостенные,
черные, они исходят дымами, и глубоко врезанная в белое тропинка вьется
между ними. Город. Улица.
вокруг - никого, тихо, только далекий собачий брех, только скрип под
ногами, только невнятные голоса из-за прикрытых ставен черных домов. А еще
через щели ставен украдкой пробирается теплый желтоватый свет,
пробирается, чтобы замерзнуть и кануть в ровном бесстрастном сиянии
холодных звезд и чистого снега, который все скрипит, скрипит под ногами,
обутыми в мягкие сапоги из зеленого сафьяна.
низкорослые и злые мохнатые лошади несметными табунами кочуют в
бесконечных степях, водят за собой скуластых узкоглазых хозяев. Хорошие
сапоги, в них тепло и удобно, вот только голенище правого немного жмет,
потому что в него заправлен короткий ножной меч - нож.
острый, им можно насквозь пробить даже свейский нагрудник из толстой меди.
Тот, который я, - он знает это. Ему случалось сшибаться в поле с
надменными немцами, коваными в железо, греметь топором об урманские шлемы
в лодейных сечах, принимать на щит тяжелые стрелы скуластых всадников на
мохноногих злых жеребцах. Он видел чужие моря и дальние земли, он не стар
еще, но не только инеем серебрится его борода.
город. Город... Но какой? Когда? Это важно?
краснорожий мужичок-коротышка, распаренный, расхристанный, веселый; глянул
шалыми глазками-бесенятами, присел, замотал в восторге простоволосой не по
поре, всклоченной головой:
глаза-то заквасил, господин вольный новогородец! (Вот оно, - Новгород...).
давится смехом, визжит в хмельном ликовании:
Бу-сур-ма-а-ан! - Мотает он головой, заливаясь слезами от смеха; толкает
вниз, в ту нору, из которой только что вылез сам:
снова дверь. А за ней - гомон и свет. Там жарко, там людно и весело; там
чадно горят плошки и каганцы на стенах и на грубых просторных столах вдоль
стен; там множество лиц, разных, но в чем-то неуловимо схожих,
обернувшихся на визгливый скрип открытой двери; там босоногие девки в
холщовых, мокрых от пота рубахах снуют-суетятся между столов, разнося еду
и хмельное...
Христовым!
ладони, и янтарное зеркало ставленого меда отражает темные глаза в сетке
ранних морщин, стриженную курчавую бороду, усы, обветренные до трещин
губы, и губы надвигаются, дробят отражение, пьют искристые пенящиеся блики
под одобрительный рев наблюдающих.
миска крутого мясного варева, и новая чара уже ждет, пенится на столе...
смехом, от которого дрожат, мечутся огоньки в каганцах, гудит разговорами:
я б его, беса скаредного, от правой ноженьки мимо солнышка да по темечку -
хрясь!..
салом медвежьим смажь наперед, дабы не увяз в железе...
снести, чтоб пошептал над ним, то с таким мечом - хоть на черта!..
каленных стрел за опояской...
народ за ним иной, степенный (уличанские старосты, либо купцы средней
руки), и разговоры там иные, неспешные, раздумчивые:
старое время...
встречь солнцу тянутся, ищут чего-то... Нешто им дома неладно? Новых
земель ищут. А чего искать? Али своя оскудела? О-хо-хо, не к добру, не в
прок Господину Великому Новугороду беспокойство людское...
прок"...
Жемчуга, злато, рыбий зуб - все ведь оттуда. А меха? Молчишь? То-то...