Чтение 12–й страницы книги ~Пан~

горы и про себя говорю: иду, иду! - так, словно кто зовет меня. Там, в
вышине, свили гнезда соколы, я давно об этом знаю. Но только я вспомнил о
соколиных гнездах, и фантазия моя уносит меня далеко-далеко...

В полдень я сел в лодку и пристал к небольшому островку далеко в море.
Тут росли лиловые цветы на долгих стеблях, они доходили мне до колен, я
пробирался в невиданных зарослях, по малиннику и чертополоху; зверья тут
не было никакого, и нога человека, верно, еще не ступала тут. Море гнало к
берегу легкую пену и осеняло меня шорохом, где-то далеко у Эггехольмов
расшумелись береговые птицы. И со всех сторон море, море, оно словно
сжимало меня в объятьях. Будьте же благословенны жизнь, и земля, и небо,
будьте благословенны мои враги. Я готов был в этот час любить самого
заклятого своего недруга и развязать ремень обуви его...

До меня доносятся громкие крики грузчиков с баржи господина Мака, и все
во мне дрожит от радости при знакомых звуках. Я гребу к пристани, выхожу
на берег, миную рыбачьи бараки и направляюсь домой. Час уже не ранний; я
приступаю к трапезе, делюсь своими припасами с Эзопом и снова иду в лес.
Легкий ветерок овевает мне лицо. Здравствуй, милый, говорю я ветерку,
который дует мне в лицо, здравствуй; каждая жилка моя на тебя не
нарадуется! Эзоп кладет лапу мне на колено.

Меня одолевает усталость, и я засыпаю.

Трам! Там! Колокола? Далеко в море, в нескольких милях от берега стоит
гора. Я читаю две молитвы, одну за моего пса, другую за себя, и мы входим
в глубь горы. За нами захлопываются ворота, я вздрагиваю и просыпаюсь.

Небо пылает пожаром, солнце бьет прямо в глаза; ночь; горизонт дрожит
от света. Мы с Эзопом прячемся в тень. Все тихо. Давай не будем больше
спать, говорю я Эзопу, утром пойдем на охоту, видишь, на нас светит
красное солнце, вовсе мы с тобой не входили в глубь горы... И что-то
странное творится со мной, и кровь вдруг ударяет мне в лицо; я чувствую,
будто кто целует меня, и поцелуй горит на моих губах.

Я озираюсь - нигде никого. Изелина, - шепчу я. Трава шуршит, верно,
лист упал на землю, а может быть, это шаги. По лесу идет дрожь, это,
верно, вздох Изелины. Здесь бродила Изелина, здесь склонялась она на
мольбы охотников в желтых сапогах и зеленых накидках. Жила в своей усадьбе
в полумиле отсюда, сидела у окошка и слушала, слушала, как звенит по
округе охотничий рог; это было в дни прапрадедов... Олень, волк, медведь
водились в лесу, и охотников было немало; при них она росла, и каждый ее
дожидался. Тому довелось увидеть ее взор, тот услыхал ее голос; но однажды
ночью не спалось одному молодцу, и он не стерпел, просверлил стену в
горнице Изелины и увидел ее бархатный белый живот. По двенадцатому ее году
сюда приехал Дундас. Он был родом шотландец, он торговал рыбой и владел
множеством кораблей. У него был сын. Когда Изелине минуло шестнадцать лет,
она увидела молодого Дундаса. Он стал ее первой любовью...

И что-то странное творится со мной. Голова у меня клонится; я закрываю
глаза, и снова на моих губах поцелуй Изелины.

- Ты тут, Изелина, вечная возлюбленная? - шепчу я. - А Дидерик, верно,
стоит под деревом?

Но все клонится и клонится моя голова, и я падаю в сонные волны.

Трам-там! Кажется, голос! Млечный Путь течет по моим жилам, это голос
Изелины:

Спи, спи! Я расскажу тебе о моей любви, пока ты спишь, и я расскажу
тебе о моей первой ночи. Помню, я забыла запереть дверь; мне было
шестнадцать, стояла весна, дул теплый ветер; и пришел Дундас, словно орел
прилетел, свистя крылами. Я встретила его утром перед охотой, ему было
двадцать пять, он приехал из чужих краев, мы прошли с ним вместе по саду,
он коснулся меня локтем, и с той минуты я полюбила его.

На лбу у него рдели два красных пятна, и мне захотелось поцеловать эти
пятна.

После охоты, вечером, я бродила по саду, я ждала его и боялась, что он
придет. Я повторяла тихонько его имя и боялась, как бы он не услыхал. И
вот он выступает из-за кустов и шепчет:

- Сегодня ночью в час!

И с этими словами исчезает.

Сегодня ночью в час, думаю я, что бы это значило, не пойму. Не хотел же
он сказать, что сегодня ночью в час он снова уедет в чужие края? Мне-то
что до этого?

И вот я забыла запереть дверь...

Ночью, в час, он входит ко мне.

- Неужто дверь не заперта? - спрашиваю я.

- Сейчас я запру ее, - отвечает он.

И он запирает дверь изнутри.

Его высокие сапоги стучали, я так боялась.

- Не разбуди мою служанку! - сказала я.

Я боялась еще, что скрипнет стул, и я сказала:

- Ой, не садись на стул, он скрипит!

- А можно сесть к тебе на постель? - спросил он.

- Да, - сказала я.

Но я сказала так потому только, что стул скрипел.

Мы сели ко мне на постель. Я отодвигалась, он придвигался. Я смотрела в
пол.

- Ты озябла, - сказал он и взял меня за руку. Чуть погодя он сказал: -
О, как ты озябла! - и обнял меня.

И мне стало жарко. Мы сидим и молчим. Поет петух.

- Слышишь, - сказал он, - пропел петух, скоро утро.

И он коснулся меня, и я стала сама не своя.

- А ты точно слышал, что пропел петух? - пролепетала я.

Тут я снова увидела два красных пятна у него на лбу и хотела встать. Но
он не пустил меня, я поцеловала два милые, милые пятна и закрыла глаза...

И настало утро, было совсем светло. Я проснулась и не могла узнать стен
у себя в горнице, я встала и не могла узнать своих башмачков; что-то
журчало и переливалось во мне. Что это журчит во мне? - думаю я, и сердце
мое веселится. Кажется, часы бьют, сколько же пробило? Ничего я не
понимала, помнила только, что забыла запереть дверь.

Входит моя служанка.

- Твои цветы не политы, - говорит она.

Я позабыла про цветы.

- Ты измяла платье, - говорит она.

Когда это я измяла платье? - подумала я, и сердце мое взыграло; уж не
сегодня ли ночью?

У ворот останавливается коляска.

- И кошка твоя не кормлена, - говорит служанка.

Но я уже не помню про цветы, платье и кошку и спрашиваю:

- Это не Дундас? Скорей проси его ко мне, я жду его, я хотела...
хотела...

А про себя я думаю: "Запрет он дверь, как вчера, или нет?"

Он стучится. Я отворяю ему и сама запираю дверь, чтобы его не
затруднять.

- Изелина! - шепчет он и на целую минуту припадает к моему рту.

- Я не посылала за тобой, - шепчу я.

- Не посылала? - спрашивает он.

Я снова делаюсь сама не своя, и я отвечаю:

- О, я посылала за тобой, я ждала тебя, душа моя так стосковалась по
тебе. Побудь со мною.

И я закрываю глаза от любви. Он не выпускал меня, у меня подкосились
ноги, я спрятала лицо у него на груди.

- Кажется, снова кричит кто-то, не петух ли? - сказал он и прислушался.

Но я поскорее оборвала его и ответила:

- Да нет, какой петух? Никто не кричал.

Он поцеловал меня в грудь.

- Это просто курица кудахтала, - сказала я в последнюю минуту.

- Погоди-ка, я запру дверь, - сказал он и хотел встать.

Я удержала его и шепнула:

- Она уже заперта...

И снова настал вечер, и Дундас уехал. Золотая темень переливалась во
мне. Я села перед зеркалом, и два влюбленных глаза глянули прямо на меня.
Что-то шелохнулось во мне под этим взглядом, и потекло, и переливалось,
струилось вокруг сердца. Господи! Никогда еще я не глядела на себя такими
глазами, и я целую свой рот в зеркале, изнемогая от любви...

Вот я и рассказала тебе про свою первую ночь, и про утро, и вечер, что
настал после утра. Когда-нибудь я еще расскажу тебе про Свена Херлуфсена.
И его я любила, он жил в миле отсюда, вон на том островке, - видишь? - и я
сама приплывала к нему на лодке тихими летними ночами, потому что любила
его. И о Стаммере я тебе расскажу. Он был священник, я его любила. Я всех
люблю...

Сквозь дрему я слышу, как в Сирилунне поет петух.

- Слышишь, Изелина, и для нас пропел петух! - крикнул я, счастливый, и
протянул руки. Я просыпаюсь. Эзоп уже вскочил. Ушла! - говорю я,
пораженный печалью и озираясь. Никого, никого! Я весь горю, я иду домой.
Утро, петухи все кричат и кричат в Сирилунне.

У сторожки стоит женщина, это Ева. В руке у нее веревка, она собралась
по дрова. Она такая молоденькая, сама как веселое утро, грудь ее тяжело
дышит, ее золотит солнце.

- Вы только не подумайте... - начала она и запнулась.

- Что - не подумайте, Ева?

- Что я нарочно пришла сюда. Просто я шла мимо...

И лицо ее заливается краской.