относящемся?
ну, положим, такого вот костюма, что на вас. Если бы я захотел выглядеть
столь же изящно, что вы могли бы мне посоветовать?
с ответом.
каверзу. - В пылу служебного рвения рубим сук, на котором сидим? Или
надеемся, что на нашу долю спекулянтов останется? Ведь туфли, как я могу
догадаться, просто великолепные туфли, - они тоже с рук?
формальной логикой.
в первую очередь пострадали бы честные советские граждане. Спекуляция
спекуляции рознь.
"рознь"?
массаж пятками?
укладывается поперек и начинает колотить вас пятками но хребтине.
Больновато, но полезно. И совсем другое дело, когда вас кто-то собьет с
ног и начнет пинать но бокам. Это уже опасно.
о вас, как о Бухарине, что тот ни черта не смыслил в диалектике.
задуматься.
жмем руки, и сыщик быстрым шагом направляется к выходу. Я иду наверх в
свою комнату и, к большому удовольствию, нахожу ее пустой.
сыщиков ждет сюрприз. Полмиллиона упадет им в руки и не без моего участия.
Меня даже не тревожит, что Людмила будет обманута в своих ожиданиях.
Разумеется, мать ее не выпустят. Возможно, даже этот обман ожесточит
Людмилу и ее кавалера, но после этого шага у них уже не будет дороги
начал, в ту публику, откуда выдернута ее мать. Наверное, им нужно будет
уехать отсюда, и тут я могу быть им полезен.
мировоззрение. Эта тема меня волнует давно. Полицейская психология, или
психология полицейских, - явление социально удостоверенное и общественно
полезное, когда оно как частный случай. И только у нас произошло
невероятное: полицейская психология стала государственной и - хуже того -
общенародной. В этом отношении рафинированный интеллигент мало чем
отличается, скажем, от вахтера. Один говорит: "Не суйся, не положено!"
Второй отвечает: "А я и не суюсь. Знаю, что не положено. А которые суются,
то честолюбцы, авантюристы, и вообще это несерьезно".
руководством впередсмотрящих.
извергаются относительно того, что сзади. И только наши нынешние "органы",
как продукт непорочного зачатия... их просто как бы нет. Их как бы нигде
нет, потому что они как бы везде есть, а мы их как бы не видим, потому что
у нас своих глаз давно уже нет, а только их глаза, которыми мы и
всматриваемся в жизнь и отбираем сами, без подсказки, что дозволено, а что
еще нет.
лучше других знал, чего нельзя, а сегодняшний лучше других и раньше других
соображает, что уже можно.
корректируют догадливых и отважных. Свобода!
мероприятие со всем комплексом моих антиполицейских эмоций, но азарт,
овладевший мной, - верный симптом того, что увязка имеется.
положительности моих новых знакомых, в той положительности, которая, как
бы густо ни обросла перьями порока, способна обнажиться в подходящей
ситуации и стать стержнем возрождения или обновления души? Так что же?
быть только рекламой зла. И все же не это главное в моем оптимизме. Долго
думаю, как сформулировать "главное", и прихожу к четкому словосочетанию:
протестантизм мышления. Ну, а если не говорить красиво, но говорить
искренно, то мне импонирует их негативное отношение к власти. Что оно
негативное в полном смысле этого слова, то есть не несущее в себе никаких
конструктивных начал, не смущает меня, ведь они так молоды, а в молодости
всякий протест начинается с брани. Главное, чтобы брань не превратилась в
способ мышления и тип отношения к миру. Тогда цинизм, как ржавчина,
разъест душу и превратит ее в помойку. Но я уверен, что бранящемуся всегда
открыт путь к конструктивному образу жизни, чего не скажешь о равнодушном
и хладнокровном. И, конечно же, таковой теорией я защищаю и оправдываю
самого себя, вот уж воистину никогда не страдавшего хладнокровием.
честен. Возможно, я обязан был объяснить им, что сдача денег не спасет
Людмилину мать от тюрьмы, факт сдачи может лишь обернуться крохотным
смягчающим обстоятельством, но и в нем есть смысл. Но даже если бы и его
не было, я все равно не стал бы их отговаривать, потому что они хотят
совершить поступок ради блага другого человека, а разве не с такого
поступка начинается всякое возрождение. Надо только однажды почувствовать
вкус к добру, к жертвенности, к бескорыстию, и вот тебе новая жизнь без
всякого насилия над собственной волей, и гордыне тогда не прокрасться в
сознание, потому что перерождение происходит естественным, так сказать,
путем. Это эволюция от недостаточности добра к его обретению, к врастанию
в него, к приобщению к нему.
говорить и о мужчине, но что-то противится во мне...) - это ведь, в
сущности, такое же явление природы, как, скажем, красивый пейзаж. Мы им
любуемся и не предъявляем никаких претензий. Наше любование лишено
морализирования, оно эстетическое по определению. То есть женская красота
- это некая ценность, к которой следует относиться как к достоянию, а
всякое достояние подлежит некоему обеспечению. Разве в Нефертити
что-нибудь интересует нас, кроме самого факта ее существования. Мы
надеемся, что ее супруг фараон знал цену красоты своей жены, оберегал ее,
хранил как достояние и увековечил ее для нас, будучи убежденным в том, что
имеет дело с явлением вечной ценности.
эти силлогизмы... Так если о ней, возможно, она заслуживает какого-то
особого к себе отношения со стороны общества. Во всяком случае, в себе это
особое отношение я ощущаю. Я не вижу ее ни женой своей, ни любовницей, но
я хотел бы, чтобы она где-то присутствовала в моей жизни, чтобы она была
где-то почти рядом и немного над. Своим пребыванием в поле моего зрения
она не затмит ничего, что мне дорого, как особенная красота байкальского
пейзажа не мешает мне быть влюбленным в российские холмы.
матерщина и похабство, в поэзию фиглярство, в живопись безобразие, в
музыку какофония. Почтенные, степенные мужи в своих творческих эманациях
кривляются и выламываются, как мальчики в период полового созревания.
Подозреваю, что кого-то из них именно в этот переходный период заметила
публика, поощрила и обрекла на вечную озабоченность поощрением. Грустно.
перстом в одуревшие лбы и подбрасывает то тут, то там свои шедевры,
образцы извечно прекрасного...
понося природу, отказывал ей в существовании. Но встретилась на пути (или
поперек) красивая женщина, и мысль крутится змеей и оправдывает,
оправдывает, и я не в силах контролировать мысль и склонен отказать ей в
реальности, готов признать ее производной и зависимой от каких-то иных
состояний, которые вовсе не хочется формулировать, потому что догадываюсь,
что формулировки эти унизят меня в собственных глазах, и как тогда я смогу
любить ближнего, если захлебнусь презрением к себе.
Сегодня мысли мои должны быть просты, однозначны, строги. И я знаю, как
обрести это состояние, - надо стать злым. А это просто. Надо лечь на койку
и вообразить, что ты на тюремных нарах, и тотчас перед глазами возникнут
лица прапорщиков, капитанов, полковников - лица палачей; лица
следователей, прокуроров, судей - и это тоже лица палачей, с ними
возвратится и завладеет душой ощущение обреченности, расправы тупой и
бессмысленной, когда тебя обвиняют в том, что черное называл черным, а не
белым, как следовало бы по правилам, установленным самим сатаной, - и вот