покрыла его шифером, а через месяц -- что залила цементом над погребами, а
то они текли. Засадила огород. Купила полтонны угля всего--то за сто
пятьдесят гривен. И уже читалась в письмах ее новая тихая мольба, что истлел
совсем заборчик, надо б оградку новую, лучше б из железа, а гривен нет! А у
меня в душе явилось что--то навроде гармонии -- было так хорошо, что где--то
под Запорожьем обретает смысл и мой труд. Будь у меня свой дом, я мечтал бы
покрыть его шифером. Теща полжизни копила, даже не на дом, а хоть на свой
домишко. Она, душа крестьянская, плавала по Тихому океану, добывая стране
икру, рыбу, печень трески,-- и знала полжизни, для чего работает. Всякая
работа нужна человеку в конце концов для покоя. Мне же нужен был покой для
работы, и делал я что--то не ради ясной, осязаемой цели, а либо из страха
оказаться в долгах, либо от страха не отдать долгов, либо от страха застыть
на месте -- умереть в лежку на диване. Но зачем копил втайне ото всех деньги
мой дед? Для пишущей дурацкой машинки, которую никогда б не позволил купить
даже самому себе?
Странное дело, но если в истории волос стал носить короткую спортивную
стрижку. А объявился он потому, что продавал по дешевке свой маленький
компьютер: ему надо было платить ежемесячно за снятую у злобливых пьяниц
комнатушку. Смыслом жизни его стало одно непристойное и доступное только для
избранных развлечение: применяя весь свой технический талант, чтоб воровать
время в Интернете, с утра до ночи он лазил по всем порнографическим сайтам,
какие только есть в мировой этой полукосмической сети, интересуясь
педофилией, зоофилией, свальным грехом, содомией, а также половой жизнью
птиц, зверей, рыб, насекомых -- и микробов.
раз очередную порцию своей стипендии от Министерства культуры. Получать ее
можно всего три года. Год я стоял в очереди на ту стипендию как активист
Союза писателей и автор нескольких все же известных обруганных романов, и
когда кто--то ее наконец лишился, то и подошла моя очередь. Я получил свою
порцию этих дармовых денег, вдруг чувствуя себя у окошка сберкассы не
активистом Союза писателей, а инвалидом детства, и понес эти деньги
Тимурушке -- бережно да спешно я вез их по заснеженной Москве, будто
драгоценный горячий бульон, уже воображая, что еду со своим сиротливым
маленьким компьютером в тещин домик. Уеду, уеду, уеду! -- и стану там, на
Украине, как на чужбине, задушевно писать о родном и родных!
место это оказалось вовсе не приспособленным для мук творчества: у меня там
отсохли руки от блаженства чистейшего, настоянного на садах и травах
воздуха, а душа упорхнула на свободу днепровских просторов, так что было ее
не поймать, да еще и теща вечно что--то жарила да варила, мучая старый,
ржавый керогаз; она уверовала тем летом, что готовить на керосине ей
обойдется дешевле, чем на газе. И надо было возвратиться в Москву, чтобы,
как в клетке, снова сидя в четырех опостылевших стенах, начать выдавливать
из себя тоскливую трель: "Боже, храни Украину..."
начальником охраны какого--то супермаркета и звал меня к себе работать на
условиях самых выгодных: я должен ничего не делать, никаких там постов и
обходов, а буду сидеть у него в кабинете и писать в полном покое да тишине
новый роман. Он так был озадачен моим отказом, что не находил слов и только
возмущенно восклицал: "Да ты же писатель! Писатель!" "Паша, друг дорогой, ну
что мне делать у тебя в супермаркете, раз я писатель?" "Да как это что?
Дурак ты -- писать, писать!"
"Дюшес", а у них, во Франции, упал спрос на наши из Архангельска доску да
фанеру,-- и вот уж сестра моя два года была безработной, не знала, чем же
торговать, а я учил ее эти два года, как надо правильно жить. А как
правильно? -- хватит дурить, иди работать училкой, раз у тебя диплом, это же
покой да уважение. В Библии как сказано, внушаю ей: лучше щепоть без труда,
чем охапка с трудом, будь, как птица небесная!
проклятой машиной, позвонил вдруг из своего ниоткуда и предложил начать
вместе с ним размораживаться, будто я когда--то превращался в лед. Мы
встречались с ним, как заговорщики, растратили месяц жизни, будто
командировочные, на то, чтоб основать новое литературное течение, а потом
еще месяц -- чтобы в нем разочароваться. И он снова ушел молиться в свой
Интернет. А я подарил ему на прощание белый, как океанский лайнер, телефон,
памятуя, что было плохо слышно его голос в трубке,-- тот телефон, который
выменял в больнице на бутылку водки у забулдыги--телефониста, потому что
жалко было глядеть, как уходит на сторону за бесценок такой красивый
аппарат... Только вот не знаю я спустя годы, что произошло с соседом моим
Малофеевым. Мы разменяли квартиру и в Солнцеве больше не живем. Когда
переезжали мы, Малофеев утащил к себе все, чего не хотел я тащить за собой:
гирю, лыжи "Карелия" без палок, два горшка с засушенными в их каменистой
почве цветами, старый, продавленный диван и что--то еще. То, что
принадлежало мне, тащил он на удивление жадно и даже подобострастно, как
если б вся эта рухлядь, перешедшая от меня, оказавшись у него в доме, должна
была несказанно изменить его жизнь (соседство многолетнее со мной --
подслушивание и подглядывание за тем, кто у меня собирался и что несли
собравшиеся спьяну,-- внушило бедняге Малофееву мысль, что он проник наконец
в тот заветный секрет, как добиться почета и денег, нигде не работая и
ничего целыми днями не делая). А литератор поднаторел, и давно не слышно,
чтоб кто--нибудь звал Голубовского на помощь. Во всех журналах и редакциях
-- компьютеры да еще и с начинкой из самых быстрых умных программ. Явился в
России уже один поэт, так у него такой прогресс, что компьютер сам рифмует
импульсы его мозга: он только глянет на кусочек колбаски, а уж готова в
компьютере ода колбасе и все читают нарасхват. Говорят, даже кушать потом
долго не хочется, так натурально выходят стишки похожими на колбасу! Сие
чудо называется виртуальной реальностью. Но в последнее время, к сожалению,
стало оно общедоступным: нашлись ушлые люди, которые придумали этому чуду
оригинальное именование (виртуальный реализм) и покатились колобками по
всему миру читать лекции о "русском виртуальном реализме".
программы в редакциях не могут написанное расшифровать. Нужен "виндоуз", у
всех давно кругом "виндоузы", и что ни год новые да новые, а я боюсь их --
не хочу того менять, к чему, как к своим рукам да глазам, привык. Моему
компьютеру, что стоил столько денег,-- нынче грош цена, его не возьмут даже
на детальки. А сохрани я пишущую машинку с бухгалтерской кареткой, то на лом
бы только и пошла, даром, что ли, теперь каждый второй бухгалтер под статьей
ходит, какие там машинки... А тут и голос дедушкин: "Хватит, говорю ж тебе,
людям брехать!" Но я ему в ответ: "Так я ж, дедулечка, про себя... Я ни у
кого ничего не отнимаю... Что же мне, до самой смерти ждать?"
какой--то литературной конференции, на подъезде к Нижнему Новгороду
приснился сон. Хожу по комнатам квартиры, очень напоминающей дедовскую в
Киеве, но и чужой, новой. Вижу деда. Он сидит в кресле, насупился и молчит.
У меня он угрюмостью своей вызвал робость. Кажется, бабка ходила по
комнатам, стыдила меня, что я с дедом по--людски не поговорю. Дед вдруг не
вытерпел -- и мы крепко--крепко обнялись, а потом он повел меня по квартире
и стал жаловаться как родному: сказал, что очень хочет, чтоб купили ему
унитаз, и рассказывал какой -- пластмассовый, превращающий все якобы в
порошок, ну, словом, чудо техники, отчего я понял, что это должен быть
биотуалет. И что--то детское, щемящее было в его желании иметь то, чего даже
в глаза не видел, о чем только слышал -- как у ребенка, что мечтает об
игрушке... Но тряхнуло, наверное, вагон -- и я очнулся. Поезд не двигался. В
запотевшем оконце, как в аквариуме, был виден безмолвный кирпичный замок
станции, погруженный в ночь, и проплыл одинокой рыбкой, золотясь под
фонарями, какой--то маленький человек. Уснул я, когда поезд наконец пустился
стрелой в свой прямой кромешный полет, но до самой Москвы сон этот так и не
возвратился; не возвращается и по сей день.
---------------------------------------------------------------
---------------------------------------------------------------
без света и уже без разговорцев. В темноте стремительно убывающих суток и
этого одичавшего проливного дождя трасса заплыла болотно и точно
растворилась. Навстречу попадались разбитые и раскуроченные машины --
пустые, потухшие, без людей. Пару раз движение вдруг запруживалось и
объезжали свежую аварию, где слепили огни, где бегали и кричали, кого-то
спасали. Могло почудиться, что мы едем в Ясную Поляну за миг от гибели. Так
блуждали мы в дороге долгие часы сквозь водянистые безбрежные поля, от
которых делалось еще черней. А перед самой Тулой проехали по мосту над рекой
-- это была Ока, и с выси увиделся стоящий под небом вровень с мостом холм
могучий берега с безмолвной церковью, похожей на крепостную башню. В черту
города въехали мы уже в сонливой, голодноватой тиши. Дальше дороги Басинский
не знал, и мы плутали, не ведая, куда надо сворачивать, отыскивая следы дома
отдыха, который назывался, как и усадьба, "Ясная Поляна". Илья Толстой ему
разъяснял по телефону, что сворачивать надо сразу после Тулы у каких-то
Шилова Юлия
Жюль Верн
Пехов Алексей
Мороз Александра
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк