Чтение 12–й страницы книги ~Бриллианты для диктатуры пролетариата~

- Нет, с нами его связывать не стоит. Он вне политики, он - один из
талантливейших писателей России. Я бы хотел просить вас прийти сегодня в
"Золотую крону" - Никандров расскажет о том, что сейчас происходит в
России.

- Мы в общем-то догадываемся, что происходит в России.

- Но вы получите самые свежие новости от писателя, который был
вынужден покинуть родину.

- Понимаю, понимаю... Поить будете?

- Водкой напоим.

- Видите, какой я стал грубый материалист после того, как на вашей
родине победили материалисты? - посмеялся Юрла. - Нельзя отставать от
времени.

- К десяти ждем.

Воронцов опустил трубку на рычаг, потер сильными пальцами скулы и
растянул несколько раз губы в гримасе яростного, беззвучного смеха.

В редакции двух русских газет - "Последние известия" и "Народное
дело" - звонить было рискованно. "Последние известия" более тяготели к
платформе правых кадетов и октябристов, а "Народное дело" являлось органом
социалистов-революционеров. Газеты эти не имели здесь никакого веса, а
Воронцову хотелось привлечь к Никандрову внимание не столько несчастной,
безденежной, погрязшей в интригах эмиграции, сколько местной
интеллигенции. Поэтому ни редактору "Последних известий" Ляхницкому, ни
Владимиру Баранову, ведущему критику "Народного дела", Воронцов звонить не
стал. А редактору Вахту он попросту звонить не мог - эсер ненавидел его.
Впрочем, Воронцов платил ему тем же.

"У нас всегда так, - подумал он, листая записную книжку, - когда
иностранцы проявят интерес - тогда и свои зашевелятся. А если я сейчас
стану нашим навязывать Никандрова - сразу начнут нос воротить: одни за то,
что он был недостаточно левый, другие - за то, что не слыл крайне
правым... Нет уж - пусть здешние о нем шум подымут, тогда наши начнут -
без моей на то просьбы".

- Ян? Здравствуйте, - сказал Воронцов, вызвав следующий номер. - У
меня к вам просьба. Возьмите кого-нибудь из собратьев-поэтов и приходите
сегодня в "Золотую крону" к десяти: из Москвы приехал Никандров.

- Кто это?

- Ваш коллега - писатель. Он умница и прелестный парень. Я пригласил
Юрла, он даст об этом информацию: пресс-конференция, которую ведут поэты,
- сама по себе сенсационна.

Обернувшись к Сааксу, Воронцов снова потер пальцами холодные, гладко
выбритые щеки и сказал:

- Ганс Густавович, а теперь просьба. Ссудите меня, пожалуйста, пятью
тысячами марок.

- Не моку, друк мой. Никак не моку.

- Я всегда был аккуратен... Пять тысяч - всего пятнадцать долларов...

- Та, но в вашей аккуратности заинтересован только один человек - это
вы. Иначе вам придется платить проценты. А в чем заинтересован я? Не
обижайтесь, господин Форонцоф, но каждый человек должен иметь свою цель.

- Вы правы... Можно позвонить еще раз?

- Та, та, пожалуйста, я же отфетил фам.

Воронцов чуть прикрыл трубку рукой:

- Женя, это я. Приехал Никандров. Будет очень жестоко, если он в
первый же день столкнется с... Ну, ты понимаешь. Возьми кого-нибудь из
наших, и приходите к десяти в "Крону". Если сегодня Замятина, Холов и
Глебов не заняты в кабаре - тащи их тоже. И подготовьте побольше вопросов
о прошлом, о его роли в нашей культурной жизни и о связях с переводчиками
в Европе. Ты понял меня?

Воронцов снова обернулся к Гансу Густавовичу и сказал:

- Я вам предлагаю обручальное кольцо. Вот оно. Как?

- Та, но уже фсе юфелиры закрыли торковлю.

- Что же я - медь на пальце ношу?

- Почему медь? Не медь. Я понимаю, что фы не будете носить медь на
пальце. От меди на пальце остаются синие потеки и потом начинается
рефматисм. Просто я не знаю цены на это кольцо, я не хочу быть нечестным.

- Я не продаю кольцо. Оставляю в заклад. За пять тысяч марок. Если я
не верну их вам через неделю - вы его продадите за двадцать тысяч.

- Ох, какой хитрый и умный, косподин Форонцоф, - посмеялся Саакс,
доставая деньги, - и такой рискофанный. Разве можно оставлять в заклат
любовь?

- А вот это уже не ваше дело, милейший, - ответил Воронцов с мертвой
кривой улыбочкой.

- До сфиданья. И не сердитесь, я шучу. Кстати, к фам зфонила женщина,
которая зфонит поздно фечером.

- Что она просила передать?

- Она просила сказать, что состояние фашего друга ухудшилось.

- Резко ухудшилось?

- Та, та, ферно, она сказал - "резко ухудшилось". Она просила фас
зайти к нему секодня фечером.

- Мне придется еще раз позвонить, - сказал Воронцов и, не дожидаясь
обстоятельно-медлительного разрешения Саакса, вызвал номер и по-немецки,
чуть изменив голос, сказал: - Пожалуйста, передайте той даме, которая по
субботам снимает седьмую комнату, что сегодня я задержусь и буду не в
десять, а к полуночи.

- Да, господин, я оставлю записку нашей гостье.

- Не надо. Вы передайте ей на словах.

- Хорошо, господин, я передам на словах.

- Прости, я задержался, - сказал Воронцов, поднявшись к себе, -
почему ты не пил без меня, Леня?

- Один не могу.

- Значит, гарантирован от алкоголизма.

- Это верно.

- Тут вокруг тебя начался ажиотаж: пресса, поэты.

- Пронюхали? Откуда бы?

- Щелкоперы - труд у них такой, да и ты - не иголка в стоге сена.
Голоден?

- Видимо - да, только я голода не ощущаю: сыт воздухом свободы -
прости за сентиментальность.

- Воздух воздухом, а в топку подбрасывать надо всюду - и где террор,
и где парламент. Смена белья есть? Не вшив?

- Я прошел санпропускник, а смены белья нет. Куда-нибудь двинем?

- Сорочки посвежей нет? А галстука?

- Ничего, из Москвы приехал - не из Вашингтона.

- Если бы ты приехал из Вашингтона - сошло бы, а поелику из Москвы
прибыл - швейцар не пустит в кабак.

- Кого?

- Нас. Вернее, тебя, я при галстуке.

- То есть как это прогонит? Что он - член Совдепа?

- Совсем даже нет, - ответил Воронцов, доставая из чемодана,
спрятанного под кроватью, туго накрахмаленную сорочку, - он очень Совдепы
не любит, хотя и трудящийся, так сказать. Среди тех, кто посвятил себя
лакейству, тоже есть свои парии и патриции, рабы и хищники. Хищники давно
поняли, что богатство и независимость может прийти только через
изощренное, особое самоунижение. Он клиента ненавидит - тяжело ненавидит,
а весь в улыбке, почтении, нежности, дозированном панибратстве. Я думаю,
московские лакеи картотеку вели на нас - до переворота. А по счету платить
им некому, так они жеребцам глаза... Штопором...

Никандров стремительно глянул на Воронцова, но лицо его было
непроницаемо.

- Здешняя индустрия лакейского унижения поразительна, - продолжал
Воронцов. - Она предполагает восемь часов рабства и шестнадцать часов
тайной, могущественной свободы. Лакеи скоро начнут создавать свои клубы -
поверь. Ну, с богом. Давай на дорожку еще по одной... Галстук не в тон,
но, прости, у меня только два.

- Неужели ты ничего не взял с собой из дома, Виктор?

- Бриллиантов взял тысяч на сто...

- Сильно пил?

- Я, Леня, помогал. Сначала Антону Иванычу Деникину, потом поехал в
Омск - адмиралу передал все... Помнишь корнета Ратомского? Умер с голода в
Шанхае, а была вакансия - лакеем в английский клуб. Не пошел. Я всегда
считал его предков не очень чистыми в крови: гонора в нем было
преизбыточно... Я ведь, лакействуя, накопил в клубе денег на дорогу в
Европу... Ваш сия, прашу...

- За тебя, Виктор, - поднимая стакан, сказал Никандров, чувствуя, что
он в третий раз за сегодняшний день не может сдержать слез. - За твое
сердце и за мужество твое.

- Полно, Леня... Полно... Это все полезно - что было. За одного
битого двух небитых дают.

Уже на улице, вышагивая через осторожные весенние сумерки - поздние,
в тревожном предчувствии моря, с сиреневыми закраинами, изорванные четкими
рельефами темных крыш, Никандров наконец спросил:

- Неужели никто из наших не мог тебе помочь?

Воронцов ничего не ответил, только усмехнулся.

- Дорогу, Леня, запоминай, - сказал он наконец, - тебе одному
придется возвращаться, у меня деловое рандеву на сегодняшнюю ночь.

- Я помешаю тебе?

- Нет, я к себе никого не вожу...

- Совестишься конуры?