Чтение 12–й страницы книги ~Дом судьи~

квартиры на бульваре Ришар-Ленуар. Над Парижем вставало солнце. В двух шагах
от уголовной полиции Мегрэ пересел с автобуса на автобус и различил издали
окна своего бывшего кабинета.

В девять он вылез в Версале, освещенном лучами скупого январского солнца,
и с трубкой в зубах медленно пошел по Парижской авеню.

С этой минуты он словно раздвоился; ему казалось, что он живет сразу в
двух измерениях. Разумеется, он - комиссар Мегрэ, попавший в некоторую опалу
и сосланный в Люсон. Руки его засунуты в карманы пальто, принадлежащего
Мегрэ, он курит трубку Мегрэ. Все, что он видит вокруг, - это действительно
Версаль, причем сегодняшний, а вовсе не тот, который существовал столько-то
лет тому назад. Улица безлюдна, особенно ближе к концу, там, где за пышными
воротами и высокими оградами прячутся от прохожего красивейшие на свете
особняки. Но все это видится ему словно на экране кино... Действительность
смахивает на какой-то документальный фильм. Одни кадры сменяются другими...
И в то же время слышится голос диктора, комментирующего эти кадры.

Этот глуховатый голос принадлежит судье Форлакруа, и на виды Версаля
неотступно наплывает просторная комната в Эгюийоне с поленьями в камине,
трубочным пеплом на плитках пола и окурками в зеленой фарфоровой вазе.

- Мы - жители Версаля в третьем поколении. Мой отец, адвокат, всю жизнь
прожил в особняке на Парижской авеню, который получил в наследство от своего
отца. Белая ограда... Ворота, обрамленные двумя каменными тумбами...
Золоченый герб... Медная табличка, а на ней моя фамилия...

Это здесь. Мегрэ заметил дом, но ни герба, ни медной таблички уже не
было. Ворота были открыты. Лакей в полосатом жилете вынес ковры на тротуар,
собираясь выбить из них пыль.

- Сразу за воротами - небольшой парадный двор, мощенный такими маленькими
круглыми булыжниками, точь-в-точь как перед Версальским дворцом: это
называется "королевская мостовая". Между булыжниками пробивается трава.
Маркизы над окнами. Окна высокие, с частыми переплетами. И всюду свет.
Посреди холла бронзовый фонтан, а из холла виден садик в духе Трианона:
лужайка, розы... Тут родился я, родился мой отец. Тут я прожил годы,
увлекаясь только литературой и искусством, заботясь разве что о комфорте да
хорошем столе. Честолюбия у меня не было, я довольствовался должностью
мирового судьи.

Пожалуй, здесь это легче понять, чем в Эгюийонском уединении.

- Несколько верных друзей. Поездки в Италию, в Грецию. Я был человек
состоятельный. Красивая мебель, хорошие книги. Когда умер отец, мне уже
стукнуло тридцать пять, но я оставался холостяком...

Как знать, быть может, в окрестных домах благоденствуют другие такие же
Форлакруа, все заботы которых сводятся к тому, чтобы жить как можно приятнее
и беспечнее?

Лакей уже начал коситься на этого прохожего в толстом пальто, так
пристально глазеющего на дом его хозяев. Но для визита еще, пожалуй, слишком
рано.

Мегрэ медленно пошел назад, свернул направо, потом налево, читая названия
улиц; наконец, остановился перед большим пятиэтажным домом, который был,
казалось, набит жильцами.

- Скажите, здесь еще живет мадемуазель Доше? - спросил он у привратника.

- Да вот она сама поднимается с покупками по лестнице.

Комиссар догнал ее на втором этаже, когда она уже взялась за медную ручку
двери, такой же старой, как весь я дом. - Прошу прощения, мадемуазель! Вы
хозяйка этого дома, не правда ли? Я ищу одного человека, который жил здесь
когда-то, лет двадцать пять тому назад.

Его собеседнице было на вид около семидесяти.

- Входите. Я только выключу на кухне газ, а то молоко подгорит.

Окна с витражами. Малиновые ковры.

- Этот человек - артист. Выдающийся музыкант по фамилии Константинеску.

- Помню! Он жил в квартире как раз над нами. Значит, это правда. Снова
всплыл голос судьи:

- Богема, неудавшийся гений. В молодости пользовался шумным успехом.
Давал сольные концерты в Америке, по всему миру. Когда-то был женат, имел
дочь; жену бросил, девочку увез с собой. В конце концов застрял в Версале,
поселился в обшарпанной квартирке, стал давать уроки скрипичной игры. Как-то
вечером у нас не хватало альта для домашнего концерта, и друзья притащили
его ко мне.

Смущенно опустив взгляд на свои белые руки, судья добавил:

- Я немного играю на рояле.

Престарелая девица между тем продолжала:

- Он был полоумный. На него накатывали припадки дикой злобы. Бежит,
бывало, по лестнице и вопит во всю глотку.

- Ну, а его дочь? Хозяйка поджала губы:

- Ну, теперь-то она замужем. Говорят, недурную партию сделала. Ее муж
судья, не так ли? Да, некоторым везет в жизни, причем далеко не самым...

Мегрэ так и не узнал, кому же все-таки везет, потому что она замолчала.
Больше ему здесь нечего было разузнавать. Он знал: судья не лгал ему.

Валентина Константинеску. Восемнадцатилетняя девушка с развитыми формами,
большеглазая. Каждое утро она с нотами в руках отправлялась в Париж. Училась
в консерватории по классу рояля. А отец учил ее играть на скрипке.

Щуплый судья, холостяк и эпикуреец, поджидал ее на углу, шел за ней на
почтительном расстоянии и садился в ту же электричку, что и она.

Парижская авеню... Лакей уже вернулся в дом, затворив за собой ворота -
те самые, в которые, несколько месяцев спустя после знакомства, в белом
подвенечном платье вошла Валентина. Годы счастья. Рождение сына, затем
дочери. Иногда летом на несколько дней они наезжали в Эгюийон, жили в старом
домишке, доставшемся по наследству.

***

- Уверяю вас, комиссар, не такой уж я простак. Я не принадлежу к тем,
кому счастье застит глаза. Иногда я поглядывал на нее с беспокойством... Но
вы меня поймете, когда увидите ее глаза - они-то не могли измениться. Ясные,
невинные... Мелодичный голос... Платья у нее были всегда светлых, прозрачных
тонов, голубые, цвета морской волны, и вся она была точно рисунок пастелью.
Я запрещал себе думать, почему сын у нас получился такой коренастый,
жилистый, волосатый - сущий крестьянин. А дочка была похожа на мать. Позже я
узнал, что папаша Константинеску, который без конца шнырял по дому, знал
все. Погодите... К тому времени, о котором я вам расскажу, Альберу
исполнилось двенадцать, Лиз восемь. К четырем часам я собирался в концерт
вместе с другом, автором нескольких исследований по истории музыки. Но он
слег с бронхитом. Я вернулся домой. Вы, может быть, увидите наш дом? В
воротах есть небольшая калитка - у меня был от нее ключ. Вместо того чтобы
пройти через холл, я поднялся по лесенке справа от фасада, которая ведет
прямо на второй этаж, где расположены спальни. Собирался пригласить жену
пойти со мной в концерт...

***

Мегрэ потянул за медный шар, раздался звон массивного колокола, похожего
на монастырский. Шаги. Удивленный лакей.

- Доложите, пожалуйста, что я хотел бы побеседовать с обитателями этого
дома.

- Вы к которой из хозяек?

- К любой.

В ту же минуту он заметил в окне первого этажа двух женщин в пеньюарах
кричащей расцветки. Одна курила папиросу с длинным мундштуком, другая -
крошечную трубочку, при виде которой Мегрэ не мог удержаться от улыбки.

- В чем дело, Жан?

Явственный английский акцент. Обеим дамам можно было дать от сорока до
пятидесяти. В комнате, обставленной как ателье - у Форлакруа здесь,
наверное, была гостиная, - повсюду виднелись мольберты, холсты в духе самого
крайнего модернизма, бокалы, бутылки, африканские и китайские безделушки,
словом, всевозможный хлам, от которого веяло Монпарнасом. Мегрэ протянул
свою визитную карточку.

- Входите, господин комиссар. Мы ничем не провинились, не правда ли? Это
госпожа Перкинс, моя подруга. А меня зовут Энджелина Доддс. К кому же из нас
вы имеете претензии?

Сказано весьма приветливо, и не без юмора.

- Позвольте спросить, как давно вы живете в этом особняке?

- Уже семь лет. Перед нами тут жил старик сенатор, он умер. А до него -
судья, так нам сказали...

Жаль, что старый сенатор умер! При нем этот дом вряд ли сильно изменился,
тем более что Форлакруа продал ему обстановку и многие мелочи. А теперь
здесь китайский диван, красный с золотом, весь в драконах, спорит с
изысканнейшим трюмо эпохи Людовика XVI.

Впрочем, чего и ждать от этих двух англичанок, оригиналок, явно
помешанных на живописи, привлеченных обаянием и уютом Версаля...

- У вас есть садовник?

- Разумеется! А в чем дело?

- Не могли бы вы распорядиться, чтобы меня проводили в сад, или проводить
меня сами?

Они пошли с ним обе: им было любопытно. Сад и теперь притязал на то,
чтобы выглядеть уменьшенной копией садов Трианона.

- Я сам выращивал розы, - рассказывал судья. - Поэтому я и подумал о
колодце.

Комиссару показали три колодца. Один из них, посреди сада, бездействовал:
летом его, должно быть, используют как клумбу для герани или других цветов.

- Вы не будете возражать, сударыня, если я попрошу разрыть этот колодец?
Это, конечно, принесет саду известный ущерб. А я не запасся никакими
официальными бумагами, которые обязывали бы вас согласиться.

- Там, что же, клад? - рассмеялась одна из англичанок. - Юрбен! Тащите