Голубчик ты мой, - она прижалась ко мне, обняла. - Да разве можно так? Что
же мне-то тогда - умереть? И ведь какая внешность обманчивая! Я бы о тебе
ничего подобного никогда не сказала. Или прежде очень измучилась? Или он
сказал неосторожно?
запомни мои слова - никуда не денется, вернется твой Саня.
очень трудно было достать в Ленинграде. Сперва я старалась достать, даже
узнала у одного военного корреспондента, в какой части выходит эта газета.
Потом перестала, когда Петя написал мне, что он читал заметку своими
глазами: "Я думаю и думаю о вас, дорогая Катя. Саня погиб мужественно,
великолепно! Для меня он был самым близким человеком на свете, с детских
лет милым и любимым братом. Всегда у него что-то звенело в душе, и легче
становилось жить, как, бывало, прислушаешься к этому молодому звону. Это
было наше детство, наша мечта, наша клятва, которую он помнил всю жизнь.
Как бы мне хотелось увидать вас, разделить ваше горе!"
теряю надежды...
в госпитале уже не "общественницей", а профессиональной сестрой. И голод
долго не мешал мне, куда дольше, чем, например, Варе, которая на вид была
гораздо крепче, чем я. Для меня было легче, что горе свалилось на меня в
такие тяжелые дни в Ленинграде, где можно было попасть под артиллерийский
снаряд, лежа в своей постели, где улицы были занесены первым снегом, а
окна стояли открытыми, потому что многие ленинградцы, когда еще было
тепло, перешли на казарменное положение и уже не вернулись домой.
невольно сопротивлялась и собственному горю. И Ромашов, как ни странно,
понимал меня. Недаром он совершенно перестал уговаривать меня уехать из
Ленинграда...
которых в первый раз он не упомянул ни слова. Когда Ромашов с лейтенантом
тащили Саню через болото, они сложили руки крестом, и он обнял их руками
за шеи. Одну из девушек звали Катей, и Саня ужасно обрадовался и потом
только и звал ее: "Катя, Катя!" Когда Саня сказал: "А я думал, что мне
придется тебя опасаться", Ромашов только засмеялся в ответ, и это
действительно было смешно - каждую минуту в рощице могли появиться немцы.
меня, он просто показал бы газету, в которой черным по белому напечатано,
что Саня погиб. Так он сказал - и это тоже было правдой. "Но ведь это
Ромашов, - так я говорила себе. - Ромашов с его немигающими глазами.
Ромашов, Сова, как называл его Саня".
стало скучно в этом мире притворства к лжи, который прежде был его миром.
Он сделал для Сани все, что мог, - и сделал именно потому, что невозможно
было предположить, что он способен на это".
он устроил вызов через ректора Академии художеств. Но прошло несколько
дней, и Петя приехал.
страха за его рассеянность, поэтичность, погруженность в себя - черты,
которые меньше всего могли пригодиться ему на фронте. А в комнату вошел
крепкий, загорелый человек, не сутулый, как прежде, а прямой, с прямым,
уверенным взглядом.
воскрес, когда его считали погибшим. Теперь кончено. Будет жить. Это наша
такая фронтовая примета. И в части уже знают, что он жив. Иначе прислали
бы извещение, это же совершенно ясно!
верить...
до полудня. Петя рассказывал, и я слушала его с таким чувством, как будто
это был не Петя, а его младший брат - грубоватый, румяный, в полушубке,
который крепко пахнул овчиной, с желтыми пальцами, которыми он ловко
сворачивал огромные "козьи ножки". Это была история характера - то, что он
рассказал о себе. Художник, человек искусства, он и первые дни на фронте
увидел не войну, а как бы панораму войны. Он был одно, война - другое. Но
вот прошла неделя, другая. Он убил первого немца.
убил человека, который не имел права называть себя так. Убивая его, я
защищал это право.
был теперь солдатом и делал все, что в его силах, чтобы стать настоящим
солдатом.
оглянувшись кругом.
Пете хочется побыть одному в этом "старом мире". Обернувшись с порога, я
увидела, как он взял одно из своих свернутых трубкой полотен и стал
осторожно развертывать его вдруг задрожавшими, огрубевшими пальцами.
протянутой рукой направился к Пете.
выйдет, честное слово! Но вы, оказывается, знаменитый человек. Если бы вы
не были знаменитым человеком, - ничего бы не вышло.
Петя.
соберусь прицепить, вот и хожу майором!
полагал, что нет ничего легче, как прицепить колеса, чтобы интенданта
второго ранга впредь никто не принимал за майора.
взято.
в международном вагоне. Придется подождать, да?
стало неловко. Но Петя, кажется, ничего не заметил.
то с какой-то робостью, то с гордым, надменным выражением? Почему он
рассказал длинную историю о каких-то пожарных, которые в маскировочных
халатах под артиллерийским огнем копали картошку? Не знаю, мне было все
равно. Я думала только о Сане...
наконец, Ромашов. - Дело в том, что эти места под Киевом находятся сейчас
в руках партизанских отрядов. Без сомнения, партизаны держат связь с
командованием фронта. Нужно включиться в эту связь - то есть поручить
кому-то собрать все сведения о Сане.
отрываясь, смотрел на него.
Ленинграде. Вторая: этот приказ - разыскать Саню или собрать сведения о
нем может дать только одна очень высокая инстанция, и добраться до нее
чрезвычайно трудно. Но нет ничего невозможного. У меня есть знакомства
здесь, в Ленинградском штабе партизанских отрядов. Я сделаю это, -
прибавил он побледнев. - Разумеется, если какие-либо исключительные
обстоятельства не помешают.
состояла из одних "исключительных обстоятельств". Все, что находилось по
ту сторону Ладожского озера, давно уже называлось "Большой Землей", и
поддерживать с нею даже простую телеграфную связь день ото дня становилось
все труднее.
Мне трудно сказать, насколько возможно рассчитывать на эту связь, особенно
сейчас. Но начинать все-таки нужно немедленно. В этом отношении товарищ
Ромашов совершенно прав. А в часть я бы на вашем месте написал, Катя.