Чтение 111–й страницы книги ~Волшебная гора~

беседу о Нафте. Ганс Касторп мог подождать, ибо был убежден, что господин
Сеттембрини непременно заговорит о своем сожителе, что он только затем и
пошел с ними. И Ганс Касторп не ошибся.
Глубоко вздохнув, словно пускаясь в бег, итальянец начал:
- Господа, я хочу вас предостеречь.
И поскольку за сим последовала пауза, Ганс Касторп, разумеется, спросил
с притворным удивлением: от чего предостеречь? Он мог бы по крайней мере
сказать: от кого? - но он выразился так неопределенно, чтобы подчеркнуть
свое непонимание, тогда как даже Иоахим догадался, о ком шла речь.
- От личности, у которой мы только что были в гостях, - отвечал
Сеттембрини, - и с которой я вас познакомил помимо своей воли и желания. Вы
знаете, что это вышло случайно, я тут ни при чем, и все же я несу
ответственность, тяжелую ответственность. Мой долг указать вам, как людям
Молодым и неопытным, хотя бы на духовную опасность общения с этим человеком
и просить вас особенно с ним не сближаться. Его форма - логика, но сущность
- хаос.
Н-да, с Нафтой и вправду дело обстоит не совсем чисто, признал Ганс
Касторп, речи его подчас звучали странновато у него выходило, что солнце
вращается вокруг земли. Но в конце концов как могла им прийти в голову
мысль, что лучше воздержаться от встреч с его, господина Сеттембрини,
приятелем? Он же сам признал, что они через него познакомились с господином
Нафтой, они встретили их вместе, он с ним гуляет, запросто приходит к нему
вниз пить чай, это же доказывает...
- Разумеется, инженер, разумеется. - Голос господина Сеттембрини звучал
мягко, покорно, но все же слегка дрожал. - Все это можно мне возразить, вот
вы и возражаете. Хорошо, я готов принять на себя ответственность... Я живу с
этим господином под одной крышей и неизбежно должен с ним сталкиваться, одно
слово влечет за собой другое, и вот знакомишься. Господин Нафта умен - это
встречается не так уж часто. Он любит рассуждать, я тоже. Пусть осудит меня
кто хочет, но я пользуюсь случаем скрестить клинки идей с достойным
противником. Я один как перст... Короче говоря, это правда, я захожу к нему,
он ко мне, мы гуляем вместе. И спорим. Спорим до остервенения чуть ли не
каждый день, но, признаюсь, противоположность и враждебность его взглядов,
может быть, особенно меня и прельщает, заставляет искать встреч с ним. Мне
необходима разминка. Чтобы убеждения жили, их надо почаще бросать в бой, а я
в своих убеждениях крепок. Но можете ли вы утверждать то же самое о себе -
вы, лейтенант, да и вы, инженер? Вы безоружны против интеллектуального
жонглерства, вам угрожает опасность, ваш ум и душа могут пострадать от всей
этой фанатической, озлобленной казуистики.
Да, да, это, конечно, правда, согласился Ганс Касторп, они с братом в
той или иной мере натуры особенно подверженные такого рода опасностям.
Трудные дети жизни, так сказать, он понимает. Но, с другой стороны, этому
можно противопоставить Петрарку с его девизом, господин Сеттембрини знает,
что он имеет в виду, а послушать соображения Нафты во всяком случае стоит:
надо отдать ему справедливость, то, что касалось коммунизма, при котором
никому не будет дозволено брать проценты за время, было замечательно, и
потом ему были интересны некоторые мысли о педагогике, которые без Нафты он
никогда бы не услышал...
Господин Сеттембрини поджал губы, и Ганс Касторп поспешил добавить, что
сам он, конечно, воздерживается от каких-либо решений и суждений, просто ему
показалось любопытным мнение Нафты о молодежи и о том, чего она жаждет.
- Но сперва объясните мне вот что! - продолжал он. - Этот господин
Нафта, я говорю "этот господин", чтобы показать, что я вовсе не так уж ему
симпатизирую, а напротив, держусь внутренне настороже...
- В чем вы абсолютно правы! - с признательностью воскликнул
Сеттембрини.
- ...Он много говорил против денег, этой души государства, как он
выразился, и против собственности, потому что она по сути дела - кража,
словом против капиталистического богатства, о котором он, насколько я помню,
сказал, что оно поддерживает жар адского пламени, - примерно так он
выразился, если не ошибаюсь, и на все лады восхвалял средневековье,
запрещавшее взимать проценты. А между тем он сам... Простите, но у него
должно быть... Просто диву даешься, когда к нему входишь. Весь этот штоф...
- О да, - улыбнулся Сеттембрини, - вкус у него весьма характерный...
- ...Прекрасная старинная мебель, - перечислял Ганс Касторп, - "Пиета"
четырнадцатого века... Венецианская люстра... маленький гайдук в ливрее... и
шоколадного торта сколько душе угодно... Сам-то по себе...
- Сам-то по себе, - подхватил Сеттембрини, - господин Нафта такой же
капиталист, как я.
- Но? - настаивал Ганс Касторп. - За вашими словами должно последовать
какое-то "но", господин Сеттембрини.
- Что ж, эта публика не позволит нуждаться никому из своих.
- Какая публика?
- Ну, отцы.
- Отцы? Какие отцы?
- Да иезуиты же, инженер!
Последовало молчание. Братья остолбенели. Наконец Ганс Касторп
воскликнул:
- Как, черт побери, - так он иезуит?
- Вы угадали, - не без иронии подтвердил Сеттембрини.
- Никогда в жизни я бы не... Кто бы мог подумать! Так вот почему вы
величали его падре?
- Небольшое, продиктованное учтивостью преувеличение, - отвечал
Сеттембрини. - Господин Нафта не принял сана. В том, что он пока еще не
падре, повинна его болезнь. Но он прошел искус и дал первые обеты. Болезнь
вынудила его прервать занятия теологией. Потом он несколько лет был
префектом в орденской школе, то есть надзирателем, наставником, воспитателем
юных питомцев. Это отвечало его педагогическим склонностям. Он может и здесь
продолжать любимое дело, преподавая латынь в Фридерициануме. Он уже пять лет
как находится тут. И разрешат ли ему когда-нибудь, и когда именно, отсюда
уехать - совершенно неизвестно. Однако он член ордена и, если бы даже был
менее тесно с ним связан, никогда не будет ни в чем нуждаться. Я сказал вам,
что сам по себе он беден, вернее не имеет никакой собственности. Как же
иначе, таков устав. Зато орден располагает несметными богатствами и, как
видите, неплохо печется о своих.
- Господи! - пробормотал Ганс Касторп. - Вот уж никак не думал и не
предполагал, что подобное все еще существует! Иезуит! Ну и ну!.. Но
объясните мне вот что: если о нем так хорошо пекутся оттуда, какого черта он
живет... Я не хочу сказать ничего худого о вашей квартире, господин
Сеттембрини, вы чудесно устроены у Лукачека, так укромно и уютно. Но
все-таки, если у Нафты, грубо говоря, денег куры не клюют - почему он не
снимет себе квартиру поприличнее, в хорошем доме, с порядочной лестницей и
большими комнатами? В том, что он сидит в этой дыре, со всем своим штофом,
есть даже что-то таинственное, почти авантюристическое...
Сеттембрини пожал плечами.
- Надо думать, ему это предписывают чувство такта и личный вкус. Он,
как я понимаю, успокаивает свою антикапиталистическую совесть, живя в
комнате бедняка, и возмещает себе урон образом жизни, которого
придерживается. Известную роль играет также осторожность. Незачем
афишировать, как хорошо о тебе печется нечистый. Вот он и прикрывается
неказистым фасадом, а за ним дает волю своим поповским пристрастиям к шелкам
и бархату.
- Непостижимо! - сказал Ганс Касторп. - Совершенно ново для меня, меня
это, признаться, даже взволновало. Нет, мы бесконечно обязаны вам, господин
Сеттембрини, за это знакомство. Как хотите, но мы не раз еще побываем у вас
в доме и навестим господина Нафту. Решено и подписано. Такие встречи
необыкновенно расширяют кругозор, позволяют заглянуть в мир, о существовании
которого не имеешь ни малейшего представления. Настоящий иезуит! Но говоря
"настоящий", я тем самым ловлю себя на мысли, которая только сейчас пришла
мне в голову и которую непременно надо выяснить. Я задаю себе вопрос: да
настоящий ли он? Я знаю, вы считаете, что тот, о ком тайно печется нечистый,
вообще не может быть таким, каким следует быть. Но я имею в виду другое:
таков ли он, каким следует быть иезуиту, - вот что пришло мне в голову. Он
наговорил таких вещей - вы знаете, что я имею в виду, - о христианском
коммунизме и религиозном рвении пролетариата, который не побоится обагрить
руки кровью, - словом, вещи, по сравнению с которыми ваш дед с его копьем
гражданина был, простите, сущим агнцем. Позволительно ли это? Одобряет ли
подобные взгляды его начальство? Согласуются ли они с учением
римско-католической церкви, которое орден путем всяких козней и интриг
старается распространить по всему свету, как я слышал? Не есть ли это, что
называется - ну, ересь, вывих, отступничество? Вот о чем я спрашиваю себя
относительно Нафты и очень хотел бы услышать ваше мнение.
Сеттембрини улыбнулся.
- Ничего мудреного тут нет. Господин Нафта, конечно, прежде всего
иезуит, настоящий, до мозга костей. Но, во-вторых, он человек умный - иначе
я но ценил бы его общества - и как таковой ищет новых комбинаций, новых
способов приспособиться, приладиться, новых созвучных времени вариантов. Вы
видели, что он и меня удивил своими теориями. Впервые он так при мне
разоткровенничался. Присутствие ваше явно его вдохновило, и я воспользовался
случаем, чтобы его раздразнить, заставить высказаться до конца по некоторым
вопросам. Это звучало довольно-таки забавно, довольно-таки чудовищно...
- Да, да, но почему же все-таки он не стал патером? Он ведь мог бы по
своему возрасту?
- Я же вам говорил, этому помешала болезнь.
- Хорошо, но не считаете ли вы, что если он прежде всего иезуит, а
во-вторых, умный человек с комбинациями - что это второе, привходящее
обстоятельство связано с его болезнью?
- Что вы хотите этим сказать?
- Нет, нет, господин Сеттембрини. Я хочу только сказать, что у него
влажный очажок и это-то и помешало ему стать патером. Но и комбинации его