сегодня, пока эти наглые испанские прохвосты невесть зачем устраивают
празднество "в честь нашего капитана". Хороша честь!
мечтам: вдоволь шампанского и ласковых слов, вальс за вальсом под нежную
музыку - и, уж наверно, она смягчится, растает, как масло на поджаренном
хлебе. Тогда он уговорит ее погулять, вечер такой прекрасный, теплый...
вообще-то вечера становятся прохладней и ветреней прежнего... раз-два, и
дело будет сделано, пока все остальные танцуют палубой ниже или сидят в баре
и пьют. Им овладело такое нетерпение, что даже страх разобрал - а вдруг в
решающую минуту он окажется несостоятелен как мужчина... но нет, о таком
позоре даже думать невозможно. В воображении все идет легко, без помех, так
блаженно, безоблачно, словно в детской сказке со счастливым концом.
заблестел как лакированный, и в самом игривом настроении повязал на шею
детский передничек-слюнявку, а на лысую голову напялил детский чепчик с
оборками и завязал ленты под подбородком. Распространяя запах одеколона
"Мария Фарина", он напрямик, точно голубь к родной голубятне, устремился
сквозь растерянную толпу, кружащую по кают-компании: за праздничным ужином
всех рассаживали по-другому, и никто не знал, где искать карточку со своим
именем. Официанты всех разводили по местам, и люди покорно шли за ними.
капитанским столом, поэтому обычные застольцы близко туда не подходили.
Рибер, наклонив голову, пробился в какой-то тесный кружок к Лиззи, взял ее
за локоть, и она восторженно взвизгнула, увидав на нем детский чепчик. Сама
она была в длинном кружевном зеленом платье, в полумаске из зеленых лент - и
громко, на всю кают-компанию, спросила, как это он ухитрился ее узнать!
Подталкивая ее перед собою, Рибер решительно двинулся к столику на двоих под
иллюминатором.
тенорком запел: - "Где-нибудь, когда-нибудь..."
и дружно пропели песенку до конца, прямо друг другу в лицо.
сам отодвинул для Лиззи стул.
этот столик. Он мгновенно исчез и не вернулся.
шампанского!
что Баумгартнеры (жена одета баварской крестьянкой, муж вымазал лицо мелом
под клоуна, нацепил картонный нос и фальшивую бороду) смотрят на них косо,
неодобрительно, скорчили постные физиономии, осуждающе поджали губы.
Кубинские студенты-медики, все в матросских рубашках, в беретах с красными
помпонами, вошли гуськом, вприпрыжку, громко распевая "Кукарачу". Они
ринулись к своему столу, будто брали его штурмом и собирались выдержать
осаду. Новобрачные, одетые по-всегдашнему просто, подошли к своему обычному
столику, карточки с чужими именами переставили на соседний стол и сели, тихо
улыбаясь друг другу. Открыли пакетики, положенные подле приборов, развернули
колпаки из золоченой бумаги, трещотки и свистульки, и отложили в сторону. Им
подали бутылку вина, и, перед тем как выпить, они чокнулись.
крепким запястьем в густой рыжей шерсти, ярко блеснувшей при свете
настольной лампы, - протянулась и выдернула карточку с именем из
металлической подставки.
когда знакомый голос взревел над ухом, отвратительно искажая на чужеземный
лад немецкие слова:
него перед носом. Позади Хансена остановился Глокен, в волосы воткнуто
большое одинокое ярко раскрашенное перо, на розовом галстуке красуется
надпись: "За мною, девушки!" Хансен схватил вторую карточку, что стояла у
прибора Лиззи, и тоже помахал ею.
"Герр Хансен", а тут - "Герр Глокен". Не понимаю, чего ради...
проступили крупные прозрачные капли, понемногу они начали сливаться в
ручейки и потекли по лицу. - Прошу вас, фрейлейн, я сам это улажу...
голосом, точно дубиной оглушил. - Подите и найдите свой стол, а мне оставьте
мой!
запрыгал у него на макушке.
встретиться со мной на верхней палубе.
глядя на него сверху вниз. - Я прошу освободить мой стол, вы что, станете
из-за этого скандалить?
коленки у нее тряслись.
что Риберу пришлось бегом догонять ее.
свирепо, как Хансен.
такое у нас тут сегодня небывалое столпотворение.
Лиззи стул и с готовностью сказал: Jawohl! {Здесь: слушаюсь (нем.).}, когда
Рибер потребовал:
слезу.
была не из приятных.
пообещал он, утирая платком лысину и шею под воротником. - Не позволим, чтоб
такой хам испортил нам вечер!
с шезлонгом? Я тогда сразу поняла, что он негодяй. По-моему, он большевик,
он так разговаривает...
в отместку. - Тут Рибер опять повеселел. - Ничего, он у меня еще пожалеет!
надел красный бумажный колпак, что лежал возле его прибора, угрюмо огляделся
и снял колпак. Горбун Глокен ухмылялся до ушей. Он, конечно, был бы рад,
начнись драка - ему-то ничто не грозит!
им наливали шампанское. - И зачем таким чудовищам позволяют жить на свете?
оседлать едва ли не любимейшего своего конька. - Как издатель я стараюсь
направить умы читателей на жизненно важные для нашего общества проблемы. И
недавно я условился с одним доктором насчет первой из целой серии
высоконаучных, весьма доказательных статей в пользу уничтожения всех калек и
вообще неполноценных прямо при рождении или как только выяснится, что они в
каком-то смысле неполноценны. Уничтожать, конечно, надо безболезненно, мы
ведь и к ним хотим проявить милосердие, как ко всем людям. И не только
физически недоразвитых или бесполезных младенцев, но и стариков - всех
старше шестидесяти или, может, шестидесяти пяти или, скажем, просто когда от
них уже нет никакой пользы; больные, неработоспособные только высасывают
соки из тех, кто одарен и энергичен, кто составляет молодость и силу нашей
нации, чего ради нам обременять их такой обузой? Мой доктор намерен
подкрепить этот тезис весьма убедительными доводами, примерами и
доказательствами из медицинской теории и практики и данными социологической
статистики. Ну и конечно, туда же отправятся евреи и потом все, в ком
незаконно смешана кровь двух рас, белой и какой-либо цветной - китайская,
негритянская... всякое такое. А каждый белый, кого уличат в тяжком
преступлении... - тут Рибер лукаво подмигнул своей даме, - если уж мы
сохраним такому жизнь, то, во всяком случае, государство позаботится, чтобы
он не мог наплодить других таких же.
ногами этот горбун, и тот ужасный старикашка в кресле на колесах... и эти
испанцы.
с Лиззи.
будущего и почти забыл, что, сколько бы ни уничтожать разного народу,
который ему не по вкусу, никак не подведешь под уничтожение того, кто
неприятней всех, - Арне Хансена: этот и сам крепок, здоров, работоспособен и
полон сил, такой сумеет за себя постоять, уж он-то всегда и везде отыщет
стул, на котором написано его имя, и усядется на свое место - и даже не на
свое, как в тот раз, когда он занял шезлонг, на котором стояло имя его,
Рибера. Эта волосатая лапища, которая совладает и со львом, и челюсть
гориллы, и зубы как лопаты...
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия