обычно робеет почти всякая женщина, если она не на пустяк старше своего
мужа.
взгляд и на ощупь", относился к Пэпэкрю с сердцем.
смертью, Сталин... расстрелял Крючкова.
Военно-медицинской академии. Никритина спрашивает нашу соседку - актрису
Пушкинского театра, забежавшую навестить меня:
лежала в Военно-медицинской?
серьезностью.
неплохую комедию. Не там родился.
Николаевичем Бугаевым, то есть Андреем Белым; спорил с ним на мелкой гальке,
устилавшей берег самого красивого на свете моря всех цветов. Ну просто не
море, а мокрая радуга! Спорил в голых горах, похожих на испанские
Кордильеры. Спорил на скамеечке возле столовой, под разросшейся акацией с
желтыми цветочками. Андрей Белый был старше меня вдвое, но отстаивал он свою
веру по-юношески горячо - порой до спазм в сердце, до разбития чувств, до
злых слез на глазах. Он являлся верноподданным немецкой философии и поэзии,
а я отчаянным франкофилом - декартистом, вольтеровцем, раблэвцем,
стендалистом, флоберовцем, бодлеровцем, вэрлэнистом и т, д. Я считал немцев
лжемудрыми, лжеглубокими, безвкусными, напыщенными. А он моих французов -
легкоумными "фейерверковщиками", фразерами, иронико-скептиками, у которых
ничего нет за душой.
по наивности старого мистика с лицом католического монаха XII века. Ведь
автор философии и теории символизма, книги стихов "Пепел", посвященной
Некрасову (хорошие стихи!), и великолепного романа "Петербург",
инсценированного при советской власти и вставленного во 2-м МХАТе, этот
полусоветский автор все еще вертел столы, беседуя с бесплотными духами. К
слову, и Зинаида Райх, брошенная Есениным, но еще не пленившая Мейерхольда,
тоже вертела их с Борисом Николаевичем.
него на споры было меньше времени: чтобы читать в подлиннике сонеты
Петрарки, он тогда рьяно изучал итальянский язык по толстому словарю,
кажется, Макарова. Поэт дал зарок ежедневно до обеда зазубривать сто
итальянских слов.
коровьего вымени.
явились разъяренной толпой под окна директорского домика.
литературная молодежь, отворачивая в Доме творчества свои избалованные носы
от благородных мясных котлет.
Томашевский, Жирмунский, писатели Всеволод Иванов, Шкловский и поэтесса
Ольга Берггольц могут вам подтвердить это. К счастью, все они еще
здравствуют.
лысина, похожая на фарфоровое перевернутое блюдце; его редкие серебряные
космочки, красиво обрамляющие лысину. Поэтому вначале мне даже было как-то
совестно спорить с Борисом Николаевичем. Но постепенно я привык.
фарфоровая; он также напоминал монаха, но перешедшего в католицизм из веры
иудейской. Говорил Осип Эмильевич презабавно - гнусаво, в гайморитный нос, и
нараспев: "Вы зна-а-а-аете, Анато-о-олий, сего-о-о-одня вы-ыы-ымя
застря-я-я-яло у меня-я-я-я в го-о-о-орле". Так в эпоху расцвета акмеизма
модные поэты читали в литературных салонах свои стихи. На первых порах это
поглупение, вызывая улыбку, мешало мне дискутировать. Но мало-помалу и тут я
привык.
посадила их в столовой за один столик. Доброе намерение совершенно испортило
обоим лето. Ложноклассическая декламация Осипа Эмильевича и невероятное
произношение итальянских слов, слов Данте и Петрарки, ужасно раздражало
Андрея Белого. Мандельштам, как человек тонко чувствующий, сразу все понял.
И это, в свою очередь, выводило его из душевного равновесия.
мучительно длинным. Чем же заполнить его? Как же быть-то? В придачу ко всему
мнительному поэту казалось, что Андрею Белому он (Осип Мандельштам!)
совершенно неизвестен.
не чита-а-а-ал ни одно-о-о-о-ой моей строчки, но даже фали-и-и-илии моей не
ве-е-е-едает! - пел Осип Эмильевич, отводя меня под руку за тощую акацию.
Других деревьев в Коктебеле не было.
Мандельштам сбежал из Дома творчества за десять дней до окончания путевки.
стихи. А Мандельштам, на беду свою, писал прекрасные.
кошельки клали, а не просто совали в карман.
нашим поэтам все время побираться, то есть брать деньги взаймы без отдачи.
Но сколько же лет можно брать таким образом? Тут-то и проявлял Осип
Эмильевич поражающую виртуозность мысли.
Милостью Анатолия Васильевича Луначарского к ученым причислили поэтов,
прозаиков и даже критиков, которые, как мы знаем, никакого отношения к
ученым не имеют. Когда умирал член Цекубу, правление выдавало некоторую
сумму на его похороны. Осип Эмильевич справедливо решил, что эти могильные
деньги ему живому пригодятся больше, чем ему мертвому. И своевременно подал
заявление, что он-де клятвенно отказывается от похоронной суммы с тем, чтобы
ему вручили ее вперед, когда еще приходится кушать почти каждый день.
Могильную сумму немедленно выдали под соответствующую расписку. Даже
председатели правлений тогда не были лишены чувства юмора. Вот какая была
эпоха!
множить и множить.
говорили, горестно разводя руками: "Ох, у него не все дома!.." И стучали при
этом указательным пальцем по лбу.
не слишком справедливое. Разумеется, добрые друзья это немедленно передали
Мандельштаму, как полагается, сильно преувеличив. Примерно через неделю,
случайно встретив Толстого, кажется, в Доме Герцена, Осип Эмильевич подошел
к своему обидчику, величаво встал на цыпочки и двумя пальцами правой руки
едва-едва коснулся его щеки. После чего пропел торжественно:
женскую ласку или прикосновение бархатной лапки котенка, спрятавшего
коготки.
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Куликов Роман
Бажанов Олег
Посняков Андрей
Конан-Дойль Артур