Чтение 111–й страницы книги ~В круге первом~

только оборудование завода отправили вагонами, а рабочим раздали телеги, --
посадил на тую телегу троих детей и жёнку и -- "лошадь чужая, кнут не свой,
погоняй не стой!" -- от Почепа отступал до самой Калуги, как многие тысячи
других.

Но под Калугою что-то хрустнуло, куда-то их поток разбился, уже стали их
не тысячи, а только сотни, да и то мужчин намерялись в первом же военкомате
забрать в армию, а чтоб семьи ехали дальше сами.

И вот тут-то, лишь только ясно стало, что с семьёй ему теперь подкатило
расставаться, Спиридон, так же нимало не сомневаясь в своей правоте, отбился
в лесу, переждал линию фронта -- и на той же телеге, и на лошади той же, но
уже не безразлично-казённой, а хранимой, своей -- повёз семью назад, от
Калуги до Почепа и вернулся в исконную свою деревню и поселился в свободной
чьей-то хате. И тут сказали: из колхозной бывшей земли бери сколько можешь
обработать -- обрабатывай. И Спиридон взял, и стал пахать её и засевать безо
всяких угрызений совести и не следя за сводками войны, работал уверенно и
ровно, как если б то шли далёкие годы, когда ни колхозов не было ещё, ни
войны.

Приходили к нему партизаны, говорили -- собирайся, Спиридон, воевать
надо, а не пахать. -- Кому-то и пахать, -- отвечал Спиридон. И от земли --
не пошёл. В партизаны изнудом гнали, объяснял он теперь, это не то, чтоб
стар и млад не могли ломтя хлеба прожевать, а дай им нож в зубы ползти на
немца, -- нет, спускали с парашютами московских инструкторов, и те выгоняли
крестьян угрозами или ставили безысходно.

Подноровили партизаны убить немецкого мотоциклиста, да не за околицей, а
посерёдке деревни их. Знали партизаны немецкие правила. Прикатили сразу
немцы, всех выгнали из домов и дочиста сожгли всюю деревню.

И опять не засомневался ничуть Спиридон, что пришла пора считаться с
немцами. Отвёз он Марфу с детьми к её матери и тотчас пошёл к тем самым
партизанам в лес. Ему дали автомат, гранаты, и он добросовестно, со смёткой,
как работал на заводе или на земле, подстреливал немецкие дозоры у полотна,
отбивал обозы, помогал мостики рвать, а по праздникам ходил к семье. И
получалось, что как-никак, а он -- с семьёй.

Но возвращался фронт. Хвастали даже, что Спиридону дадут партизанскую
медаль, как наши придут. И объявлено было, что теперь примут их в Советскую
армию, конец их лесной жизни.

А из того села, где Марфа теперь жила, стронули немцы всех жителей, пацан
прибежал, рассказал.

И в момент, не дожидаясь [наших] и ничего больше не дожидаясь, никому не
сказавшись, Спиридон покинул автомат и [две диски] и погнал за своею семьёй.
Он втёрся в их поток как цивильный и опять вровень с той же телегой и
похлёстывая тую же лошадку, подчиняясь такой же неоспоримой правоте нового
решения, зашагал по запруженной дороге от Почепа до Слуцка.

Тут Нержин только брался за голову и раскачивался.

-- Ай-я-яй! Что ж за чудо получается, Спиридон Данилыч? Как это мне всё в
голову уместить? Ты ж на Кронштадт по льду шёл, ты нам советскую власть
устанавливал, ты и в колхозы загонял...

-- А ты -- не устанавливал?

Нержин терялся. Принято было, что устанавливали советскую власть отцы,
что тогда, в семнадцатом-восемнадцатом, было это особенно торжественно или
особенно обдумывалось каждым.

Усмешка явственней обозначалась на губах Спиридона:

-- Ты-то устанавливал -- не заметил? -- донимал он.

-- Не заметил, -- шептал Нержин, перебирая в памяти три года своего
фронтового командования.

-- Так вот и бывает... Сеем рожь, а вырастает лебеда...

Но дальше, дальше надо было ставить социальный эксперимент! -- и Нержин
только спрашивал:

-- И что ж дальше, Данилыч?

Что ж дальше! Мог, конечно, опять в лес отбиться и отбивался раз, да
встреча лихая вышла с бандитами, еле спас от них дочь. И ещё поехал с
потоком. А потом уж стал и думать, что наши ему не поверят, всё равно
припомнят, что в партизаны он не сразу пошёл и убег оттуда, и уж семь бед,
один ответ, и доехал до Слуцка. А там сажали на поезда и давали талоны на
питание аж до Рейнской области. Сперва прошелестел такой слух, что с детьми
брать не будут -- и Спиридон уже смекал, как поворачивать. Но взяли всех --
и он бросил ни за так телегу с лошадью и уехал. Под Майнцем его с мальчиками
определили на завод, а жену с дочкой поставили работницами к бауэрам.

И вот на том заводе однажды немецкий мастер ударил сына Спиридонова
младшенького. Спиридон не думал долго, а с топором подскочил и замахнулся на
мастера. По законам германского райха, дойди только до законов, замах такой
значил -- расстрел Спиридону. Но мастер остыл, подошёл к бунтовщику и
сказал, как передавал теперь Спиридон:

-- Я сам -- фатер. Я тебя -- ферштэе.

И не доложил дальше! И узнал вскоре Спиридон, что в то самое утро мастер
получил извещение о смерти сына в России.

Окалённый, с околоченными боками, Спиридон, вспоминая того рейнского
мастера, не стыдясь, отирал слезу рукавом:

-- После этого я на немцев не сердюся. Что хату сожгли и всё зло этот
фатер снял. Ведь проникся же человек! -- вот тебе и немец...

Но это было из редких, из очень редких потрясений в своей правоте,
колебнувшее дух упрямого рыжего мужика. Все остальные тяжёлые годы, во всех
жестоких выныриваниях и окунаньях, никакие раздумки не обессиливали
Спиридона в минуты решений. И так своей повседневной методикой Спиридон
опровергал лучшие страницы Монтеня и Шаррона.

Несмотря на ужасающее невежество и беспонятность Спиридона Егорова в
отношении высших порождений человеческого духа и общества -- отличались
равномерной трезвостью его действия и решения. И если знал он, что все
деревенские собаки перестреляны немцами, то, хоть знал это не специально, а
было это с ним, и отрубленную коровью голову клал спокойно в лёгкий снежок,
чего бы никак не сделал в другое время. И хоть никогда, конечно, не изучал
он ни географии, ни немецкого языка, но когда худо привелось им на постройке
окопов в Эльзасе (ещё и американцы с самолётов их поливали) -- он убежал
оттуда со старшим сыном и, никого не спрашивая, и не читая немецких
надписей, днём перетаиваясь, одними ночами, по незнаемой земле, без дорог,
прямо, как летает ворона, просёк девяносто километров и дом в дом подкрался
к тому бауэру под Майнцем, у которого работала жена. Там они и досидели в
бункере в саду до прихода американцев.

Ни один из вечно-проклятых вопросов о критерии истинности чувственного
восприятия, об адекватности нашего познания вещам в себе -- не терзал
Спиридона. Он был уверен, что видит, слышит, обоняет и понимает всё --
неоплошно.

Так же и в учении о добродетели всё у Спиридона было бесшумно и одно к
одному подогнано. Он никого не оговаривал. Никогда не лжесвидетельствовал.
Сквернословил только по нужде. Убивал только на войне. Дрался только из-за
невесты. Ни у какого человека он не мог ни лоскутка, ни крошки украсть, но
со спокойным убеждением воровал у государства всякий раз, как выпадала
возможность. А что, как он рассказывал, до женитьбы "клевал по бабам", --
так и властитель дум наших Александр Пушкин признавался, что заповедь "не
возжелай жены ближнего твоего" ему особенно тяжела.

И сейчас, в пятьдесят лет, заключённый, почти слепой, очевидно обречённый
здесь, в тюрьме, умереть, -- Спиридон не выказывал движения к святости, или
к унынию, или к раскаянию, или тем более к исправлению (как это выражалось в
названии лагерей), -- но со старательною метлою своей в руках каждый день от
зари до зари мёл двор и тем отстаивал свою жизнь перед комендантом и
оперуполномоченным.

Какие б ни были власти -- с властями жил Спиридон всегда в раскосе.

Что любил Спиридон -- это была земля.

Что было у Спиридона -- это было семья.

Понятия "родина", "религия" и "социализм", не употребительные в будничном
повседневном разговоре, были словно совершенно неизвестны Спиридону -- уши
его будто залегли для этих слов, и язык не изворачивался их употребить.

Его родиной была -- семья.

Его религией была -- семья.

И социализмом тоже была семья.

А всех сеятелей разумного-доброго-вечного, писателей и ораторов,
называвших Спиридона богоносцем (да он о том не знал), священников,
социал-демократов, вольных агитаторов и штатных пропагандистов, белых
помещиков и красных председателей, кому на протяжении жизни было дело до
Спиридона, он, по вынужденности беззвучно, в сердцах посылал:

-- А не пошли бы вы на ...?!

Над их головами ступени деревянной лестницы гудели и поскрипывали от
переступов и шарканья ног. Иногда просыпался сверху истолчённый прах и крохи
мусора, но ни Спиридон, ни Нержин почти их не замечали.

Они сидели на неметенном полу в своих нечистых, давно заношенных, с
задубившимися задами парашютных синих комбинезонах, охватив колени руками.
Сидеть так, не подмостясь чурками, было не очень удобно, их малость
запрокидывало, -- оттого плечами и спинами они упирались в косо идущие
доски, снизу пришитые к лестнице. Глаза же их смотрели прямо вперёд, но тоже
упирались -- в облупленную боковую стену уборной.

Нержин, как всегда, когда нужно было что-то осознать, обнять мыслью,
часто курил -- и издавленные окурки складывал рядком у полусгнившего
плинтуса, от которого вверх до лестницы шёл треугольник белёной, но грязной
стены. Спиридон же, хотя и получал, как все, папиросы "беломорканал", ещё
раз своей обложкой напоминавшие ему о гиблой работе в гиблом краю, где едва
не сложил он костей, -- твердо не курил, подчиняясь запрету германских
врачей, вернувших ему три десятых зрения одним глазом, вернувших свет.

К немецким врачам Спиридон сберёг благодарность и почтение. Они ему, уже
безнадёжно слепому, вгоняли большую иглу в хребет, долго держали под
повязками с мазью на глазах, потом сняли повязки в полутёмной комнате и