незначительными и банальными, а когда он хотел сказать что-то новое - слишком
сбивчивыми.
день, и лишь одна девушка, высокая, нескладная, с некрасивым лицом, быстро
писала что-то в тетради. Кандидату стало жаль ее и он хотел сказать, что она
то же сможет прочитать и в учебнике, но тут же вспомнил, что кто-то говорил
ему об этой девушке, что она точно так же напряженно пишет на всех лекциях, но
ничего не может после запомнить и на экзаменах плачет.
немного разговорился и высказал одну-две свежие мысли, никем не замеченные,
потому что все уже устали и даже девушка с конспектами отложила ручку.
себе человеком самым незначительным, трусливым, нерешительным и поверхностным,
слишком легко идущим на компромисы и боящимся тяжелой кропотливой работы.
Погодин вспоминал, как сложно ему всегда было заставлять себя ездить в архивы
и сидеть в библиотеках и книгохранах, а без этого настоящий ученый-филолог
невозможен. Вспомнил он и много других тяжелых и неприятных случаев, как
нельзя лучше доказывавших и подчеркивающих все его слабости и недостатки.
эти годы и Пушкин, и Лермонтов, и Толстой были уже известны и имена их гремели
на всю Россию. Раньше мне казалось, мой потолок уже далеко, теперь же кажется,
я уже достиг его. Смогу ли я быть хорошим отцом, а даже если и смогу, вдруг
мой сын будет таким же тусклым, как и я сам или даже еще тусклее? Вот бы он
был ярче - в десятки, в сотни раз!" - размышлял Погодин, большими, точно
циркульными шагами, приближаясь к дому.
на свет и был почему-то уверен, что жена еще не родила, схватки оказались
ложными и, возможно, ее даже на несколько дней отпустят домой.
звонить в роддом, а решил прежде поужинать и выпить аспирин, чтобы наконец
прекратился досаждавший ему кашель.
подбежал к нему, потеряв по дороге тапок.
пятьсот шестьдесят. В восемнадцать тридцать. Голова тридцать шесть, рост
пятьдесят... Или это рост тридцать шесть. Неважно, короче...
акушерка вынуждена была ругать ее, потом ей делали какие-то уколы, поднялась
температура и ее перевели в послеродовую к инфекционникам, но Погодин почти не
слышал ее. После он уже не помнил, что тетка сказала и что он сам сказал ей,
помнил лишь, что в трубке раздались гудки и он, не осмыслив даже, что на этот
раз победил, стоял и слушал их.
этого известия, не было. "Наверное, счастье - это предвкушение чего-то. Когда
момент наступает, счастья уже нет, но есть удовлетворение... Что с женой и с
ребенком сейчас? Можно ли оставлять их в роддоме, в чужих руках?" - размышлял
он.
передачу и послать записку.
несколько самых важных дней жену и сына, Погодин долго печатал на компьютере
письмо, стараясь, чтобы оно была бодрым.
бег, подходил к роддому. Он оказался в просторном холе как раз в ту минуту,
когда старая женщина, сидевшая в регистратуре, как раз говорила кому-то в
трубку: "Девочка, два пятьсот". Голос у нее звучал даже не равнодушно, а
совсем неокрашенно, словно у кассирши в магазине, просящей точно называть
отдел.
отделения полной, добродушной на вид пожилой женщине. Во всем виде этой
уверенной женщины в белом халате было что-то надежное и спокойное; так в
представлении Погодина и должны были выглядеть медсестры в роддомах, няньки и
поварихи. Когда медсестра собралась уже уходить, он попросил ее дать жене
ручку и бумагу, чтобы она смогла написать ответ.
выражением. На ее круглых полной щеках у глаз обозначились морщинки.
подумав, что ему отказывают и в этом.
раз налево, и там будет их окно. Сто вторая палата.
укоризненно удалилась, удрученная его непонятливостью.
самому, бегом бросился на улицу и по газону обежал корпус. Он бежал и смеялся
над роддомовскими порядками, где с виду все как будто нельзя, а на самом деле
можно. Теперь уже и роддом не казался ему таким мрачным и уродливым, как
вначале. Погодин заметил, что на уровне примерно трех-четырех метров от земли
все его коричневатые кирпичи исцарапаны где острым камнем, где карандашом, а
где и просто ручкой. Надписей были многие сотни, и они теснили, покрывали и
вытесняли друг друга - "Антон 12.01.1990", "Машка Кузина. 25.07.1998", "Сын,
Петька! 08 окт 1993". Выше других, чуть ли не на уровне второго этажа, куда и
дотянуться-то было невозможно, черной краской было крупно и коряво выведено:
"КИРЮХА 3-11-89."
невольно озирая газон и стену и прикидывая, на что мог взгромоздиться
неугомонный Кирюхин родитель.
нужное окно. Чья-то заботливая рука и здесь постаралась и под каждой рамой где
краской, а где и гвоздем написала номер палаты.
ухватившись за крашеную решетку, Погодин подтянулся и заглянул в окно. На
ближайшей к окну кровати он увидел жену. Она была в вылинявшей от множества
дезинфекций ночной рубашке, открывавшей острые ключицы и еще больше
подчеркивающей ее худобу, а рядом на спинке кровати висел безобразный
больничный халат. Вьющиеся длинные волосы жены, предмет ее гордости, были туго
стянуты светлой косынкой. Жена смотрела куда-то в сторону, и Погодина не
замечала.
появилась женщина в зеленом халате с какими-то свертками. Она была Погодину
неинтересна, и он снова хотел перевести взгляд на жену, как вдруг понял, что
светки - это новорожденные дети. Внесшая их сестра подошла вначале к женщине,
лежавшей у двери, а потом к его жене и протянула ей второй сверток.
будто это было что-то стеклянное и очень хрупкое. Погодин понял, что этот
сверток и есть его сын, и все в нем замерло от любопытства и нетерпения. С
того места, где он стоял, он мог рассмотреть лишь большое красное ухо и часть
щеки. Подождав, пока медсестра уйдет, он постучал согнутым пальцем в стекло.
Жена подняла голову и, заметив его в стекле, посмотрела укоризненно и
погрозила пальцем.
потребовал, чтобы она поднесла сына ближе к окну. Спустив с кровати босые
ступни, жена подошла и на вытянутых руках показала ему ребенка. У сына были
короткие и словно мокрые светлые волосики, сквозь которые просвечивала голова,
багрово-синее сморщенное лицо, закрытые глаза и синевато-малиновые тонкие
губы. Этими губами малыш постоянно делал странные движения, то расширяя их, то
сужая и просовывая между ними кончик языка. Изредка он открывал узкогубый рот
и икал по два или три раза сразу. Ребенок показался Погодину некрасивым и
совсем на него не похожим, и оба открытия были неприятными, но он все не мог
оторвать от него взгляд, надеясь увидеть на его лице хотя бы крупицу
осмысленного выражения. В то же время по лицу жены Погодин видел, что сын ей
нравится и она считает его своим, и это открытие было ему удивительно.
ребенку неудобно или из окна ему в глаза бил слишком яркий свет, потому что
сын вдруг широко открыл рот, побагровел и издал негромкий, противный, но
продолжительный мяукающий звук, ошеломивший его отца. Жена засуетилась и,
забыв о Погодине, стала неумело, то щекой, то глазом прикладывать ребенка к
груди. Она повернулась и ничего не стало видно, кроме ее спины.
сложно было поверить, что этот багровый, орущий кусок человеческой плоти и
есть его сын, которого жена его вынашивала в своем чреве долгие месяцы. В то
же время, несмотря на разочарование, Погодина постепенно заполняло новое
сильное чувство ответственности и долга, и он почувствовал, что если
потребуется, он станет защищать этот мяукающий багровый сверток даже ценой
своей жизни.
вымыл руки, взял отвертку и плоскогубцы, разложил на газете болты и неумело,
но очень тщательно стал свинчивать прежде разобранную детскую кроватку. Именно
в этот момент он и ощутил себя отцом.
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Лондон Джек
Сертаков Виталий
Белов Вольф