Кто это осмелился заговорить со мной, когда я вовсе не расположена к беседе?
Я оглянулась довольно сердито. Я увидела господина, совершенно мне
незнакомого, как мне сперва показалось; но уже через мгновение я узнала в
нем книгопродавца, снабжавшего улицу Фоссет книгами и тетрадями; в пансионе
знали его за человека вздорного и резкого, даже с нами, оптовыми
покупателями; я же была к нему скорей расположена и находила учтивым, а
иногда и любезным; однажды он даже оказал мне услугу, взяв на себя труд
разобраться вместо меня в скучной операции обмена иностранных денег. Он был
неглуп; за суровостью его скрывалось доброе сердце; иной раз меня посещала
мысль, что кое-что в нем схоже с кое-какими чертами мосье Эманюеля (который
был с ним коротко знаком и которого я нередко заставала у него за конторкой
листающим свежие нумера журналов); этим-то сходством и объясняю я свою
снисходительность к мосье Мире.
несмотря на мои протесты, он тотчас провел меня сквозь толпу и нашел для
меня место поудобней; на этом не кончились его бескорыстные заботы;
откуда-то он раздобыл мне стул. Я лишний раз убедилась в том, что люди
суровые - часто отнюдь не худшие представители рода человеческого, и
скромное положение в обществе отнюдь не доказательство грубости чувств.
Мосье Мире, например, нисколько не удивился, повстречав меня здесь одну; и
счел это лишь поводом оказывать мне ненавязчивые, но деятельные знаки
внимания. Подыскав для меня место и стул, он удалился, не задавая вопросов,
не отпуская замечаний и вообще больше ничем не докучая мне. Недаром
профессор Эманюель любил расположиться с сигарой в кресле у мосье Мире и
листать журналы - эти двое подходили друг к другу.
буржуа вновь свели меня с уже знакомой семейной группой. Прямо напротив
сидели Бреттоны и де Бассомпьеры. Рядом со мной - рукой подать -
располагалась сказочная фея, чей снежно-белый и нежно-зеленый наряд был
словно соткан из лилий и листвы. Крестная моя сидела тут же, и подайся я
вперед, ленты на ее капоре задрожали бы от моего дыхания. Совсем рядом
сидели они; меня узнал человек почти чужой, и мне сделалось не по себе от
соседства близких друзей.
вдруг что-то припомнив, сказала:
она тут оказалась? Надо бы нам захватить ее сюда, она бы порадовалась.
позвали, - возразил добрый господин и добавил: - Я люблю смотреть, как она
радуется; сдержанно, тихо, но от души.
трогательное участие. Если б они знали, какая пытка согнала Люси с постели,
довела чуть не до исступления. Я готова была повернуться к ним и ответить на
их доброту благодарным взглядом. Мосье де Бассомпьер почти не знал меня,
зато я его знала и ценила его душу, ее простую искренность, живую нежность и
способность зажигаться. Возможно, я бы и заговорила, но тут как раз Грэм
повернулся; он повернулся пружинисто и твердо, движение это было столь
отлично от суетливых движений низкорослых людей; за ним гудела огромная
толпа; сотни глаз могли встретить и поймать его взгляд - отчего же он
устремил на меня всю силу синего, пристального взора? И отчего, если уж ему
так хотелось на меня посмотреть, не довольствовался он беглым наблюдением?
Отчего откинулся он в кресле, упер локоть в его спинку и принялся меня
изучать? Лица моего он не видел, я прятала его; он не мог меня узнать; я
наклонилась, отвернулась, я мечтала остаться неопознанной. Он встал, хотел
было пробраться ко мне, еще бы минута - и он бы меня разоблачил; и мне бы
никуда от него не деться. Мне оставалось одно только средство - я всем своим
видом выразила страстное желание, чтобы меня не тревожили; если б он настоял
на своем, он, быть может, увидел бы наконец-то разъяренную Люси. Тут вся его
доброта, прелесть и величие (а уж кто-кто, а Люси отдавала им должное) не
усмирили бы ее, не превратили в покорную рабу. Он посмотрел и отступился. Он
покачал красивой головой, но не произнес ни звука. Он снова сел и больше уж
меня не тревожил, лишь один-единственный раз посмотрел на меня скорей
просительно, нежели любопытно, пролил бальзам на все мои раны, и я
совершенно успокоилась. Отношение Грэма ко мне ведь не было, в сущности,
каменно равнодушным. Наверное, в солидном особняке его сердца было местечко
на чердаке, где Люси мило приняли бы, вздумай она нагрянуть в гости. Нечего
и сравнивать эту клетушку с уютными покоями, где привечал он приятелей; ни с
залой, где он занимался своей филантропией, ни с библиотекой, где царила его
наука; еще менее походил этот закуток на пышный чертог, где уже он готовил
свой брачный пир; но постепенно долгое и ровное его участие убедило меня в
том, что в его обиталище имеется кладовка, на двери которой значится
"Комната Люси". В моем сердце тоже хранилось для него место, но точных
размеров его мне не определить - что-то вроде шатра Пери-Бану{440}. Всю
жизнь свою я сжимала его в кулаке - а расслабь я кулак, кто знает, во что бы
он разросся, быть может, в кущи для сонмов.
мне следовало уйти подальше от опасного соседства; я дождалась удобной
минуты, встала и ушла. Возможно, он подумал, возможно, он даже понял, что за
шляпой и шалью скрывается Люси; уверенно сказать этого он не мог, раз он не
видел моего лица.
не пора ли было сдаться и отправиться обратно домой, под надежную крышу?
Ничуть не бывало. Одна мысль о моем ложе повергала меня в дрожь отвращения;
я старалась всеми средствами от нее отвлечься. К тому же я сознавала, что
нынешний спектакль далеко не кончился; едва лишь прочитан пролог; на
устланной травою сцене царила тайна; новые актеры прятались за кулисами и
ждали выхода; так думала я; так мне подсказывало предчувствие.
вышла на поляну, где деревья стояли группками или поодиночке и поредела
толпа. До поляны едва долетала музыка, почти не достигал свет фонарей; но
звуки ночи заменяли музыку, а полная яркая луна делала ненужными фонари.
Здесь располагались, больше семьями, почтенные буржуа; к иным жались выводки
детей, которых они не отваживались вести в толчею.
друг к другу, распростерли шатер листвы над зеленым холмом, где стояла
довольно большая скамья, занятая, однако, лишь одной особой, тогда как
остальные, пренебрегая счастливой возможностью усесться, почтительно стояли
рядом; в их числе была и дама, державшая за руку девочку.
дергалась и ломалась. Ее выходки привлекли мое вниманье и показались
знакомыми; я вгляделась попристальней, знакомым показалось мне и ее платье;
лиловая шелковая пелеринка, боа лебяжьего пуха, белый капор - все это
составляло праздничный наряд слишком хорошо известного мне херувимчика и
головастика - Дезире Бек, - и предо мной была именно Дезире Бек либо
бесенок, принявший ее облик.
пришлось чуть попридержать эту гиперболу; потрясение мое тотчас достигло еще
больших размеров. Чьи же пальцы так нещадно терзала прелестная Дезире, чью
так беспечно рвала перчатку, чью руку так безнаказанно дергала и чей подол
так бессовестно топтала, если не пальцы, перчатку, руку и подол своей
достопочтенной матушки? В индийской шали и зеленом капоре, свежая,
осанистая, безмятежная, рядом с ней стояла собственной персоной мадам Бек.
праведниц в священных стенах пансиона в глубокой тиши улицы Фоссет. Без
сомнения, точно то же думали и они про "мисс Люси"; и вот, однако ж, мы, все
три, вкушали забавы в полуночном, залитом светом парке!
говорили учительницы (просто я не придавала значения этим сплетням), что
нередко, когда все полагают, будто мадам крепко спит в своей постели, она
наряжается в пух и прах и уходит наслаждаться оперой, драмой или балом.
Монашеский уклад был ей не по нутру, и она украшала существование с помощью
мирских сует.
узнала. Один был брат ее, мосье Виктор Кинт; в чертах другого господина -
усатого, длинноволосого, спокойного и молчаливого - я заметила печать
сходства с другим человеком. Невозмутимое, неподвижное, лицо это все же
напоминало другое лицо - нервное, живое, чуткое, лицо переменчивое, то
мрачное, то сияющее, лицо, исчезнувшее с моих глаз долой, но освещавшее и
омрачавшее лучшие дни моей жизни, лицо, в котором часто замечала я проблески
таланта, которое таило его жар и секрет. Да, Жозеф Эманюель, сей спокойный
господин, - напомнил мне своего неистового брата.
тени и сутулился, но больше других кидался в глаза благодаря своему платью и
сверкающей лысине. То была духовная особа - отец Силас. Не вздумайте,
читатель, искать в его присутствии на празднике несообразность. Не Ярмаркой
тщеславия{442}, но данью героям-патриотам почитала это гулянье святая
церковь и решительно его поощряла. Парк так и кишел священнослужителями.
единственной фигурой; фигура была странная - бесформенная, но величавая.
Правда, лицо и черты вырисовывались довольно отчетливо, но казались столь
мертвенными и столь странно располагались, что впору предположить, будто
голову отделили от корпуса и наобум приткнули к жерди, увешанной богатым
товаром. Лучи фонарей высвечивали издалека яркие подвески и толстые кольца;
ни стыдливость луны, ни отдаленность факелов не могли унять полыхающих
красок убора. Здравствуйте, мадам Уолревенс! Вот уж подлинно исчадье ада! Но
сия дама скоро сумела доказать, что она не выходец с того света; ибо, когда
Дезире Бек слишком уж шумно потребовала, чтобы мать повела ее лакомиться в
киоск, горбунья вдруг урезонила ее, вытянув тросточкой с золотым
набалдашником.
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Конан-Дойль Артур
Лукин Евгений
Пехов Алексей
Белогорский Евгений