тетя Маня. -- Вот дак рыбаки! -- И сама себе подпела: -- Рыбаки ловили рыбу,
а поймали ра-а-ака-а-а.
уединенности эта парочка пьяницами -- пьяниц в нашей деревне да и в родне
нашей и без них хватает.
морща нос: -- Хур-хур, хур-рры-ы-ы-ы...
пошел умываться. Чем-то все-таки тетя Маня и дядя Миша подходили друг
дружке, и Бог -- или черт, по заверению бабушки, -- свел их не зря.
половина манского шивера была перехвачена заездком. Три морды пробно, сказал
дядя Миша, стояли в окнах искусно сотворенного заплота. Ловушка, ныне
считающаяся браконьерской, возникла, видать, еще на заре человечества. Как
только человек обзавелся умом, тут же и мысль ему первая в голову пришла:
загородить реку. Так он с тех пор и загораживает реки, землю, себя.
Ловушка-заплот, ныне по всему свету распространенная в том или ином виде,
тоже в древности придумана была -- видел ее подобия почти во всех музеях.
Сплетается из прутьев корзина, продолговатая, с квадратным или круглым
входом и заткнутым или завязанным выходом. В нашей местности она зовется
мордой. Ловушка покороче, попузатей уже именуется корчажкой. Подобие
морды-корчажки -- верша, плетенная из ниток и с крыльями. Ныне мордашки
делаются из самого доступного материала -- легкой алюминиевой проволоки.
зимою -- вместо крыльев ставился заборчик из ветвей и кольев. Рыбе обойти бы
заборчик слева или справа, толкнуться, наконец, сквозь ветви. Так нет, она
обязательно ищет дырку и лезет в нее, дырка же ведет в тюрьму из прутьев --
сиди там, бейся в тесноте и в темноте, пока не околеешь или рыбак тебя не
вытащит на лед.
ставятся, как правило, в период хода рыбы, то есть икромета, и рыба,
влекомая инстинктом вверх по течению, миновать их никак не может. Примитивно
и жестоко. Но и весь промысел человека, добыча им пропитания и одежды, от
веку стоит на крови и муках неразумных животных, птиц и рыб. И одна из
причин жестокосердия человеческого проистекает отсюда -- от убийства, от
сдирания шкур и поедания "братьев меньших".
оправдаться задним числом за смертные мучения и кровь тех, кого за свою
жизнь убил и съел, расшаркиваюсь перед теми, кто питается "святым духом",
хотя лично, "в натуре", таковых ни в Стране Советов, ни В буржуйском стане
не встречал.
лупил пешней лед, раздалбливая уже толсто обмерзшие окна. Азарт добытчика и
молодецкая удаль не давали мне остановиться, передохнуть. Дядя Миша, как
всегда, ладно и складно ахал:
притопывал ногой, точно взводный на плацу, который сам не марширует, но от
строевого зуда ногами сучит.
или хотя бы шакшой -- ледяным крошевом, -- меньше бы промерзло. Но скоро
запыхался, и на слова, да еще ругательные, духу у меня не хватало. Я сбросил
на лед телогрейку, шапку. Раздолбив все три лунки и вычистив из них лопатой
шакшу, я упал на брюхо, начал пить громко, как конь, екая селезенкой.
Миша.
проруби пил -- и, как видишь, жив-здоров Иван Петров!
бояться станешь, сырую воду пить остерегешься...
подступила пора, будь она неладна, -- и сквозняков боюсь, и сырую воду
нельзя, не говоря уж про водку, табак и всякие-разные доступные и
необходимые для души и тела развлечения. И старость подкралась, чтоб ей тоже
пусто было! Так вот и скребется в тесовы ворота, особенно в худую погоду,
кости щупает, члены томит, сердце колет, дыхалку щекотит, сон гонит и думами
о неизбежной смерти угнетает.
меня так длинна, так неизмерима, что хоть на цыпочки привстань -- конца не
видно.
ли, из нее торчат?
не в шутку колдуном кличут! -- и бойконько подсеменил к прорубке. Хмыкая,
покашливая, постоял возле окна и, словно перед дракой, сбросил с себя плащ,
подтянул опояску -- полушубчишко на впалом его брюхе собрался оборками,
фигура совсем мальчишеской сделалась, -- схватился за деревянный стяг,
прикрепленный к морде. -- Х-ха! -- отбросил из себя воздух дядя Миша, с усов
его сыпанулась белая пыль. -- Имай! -- багровея лицом, прохрипел он,
выворотив морду со дна реки.
обруч. Вдвоем мы выволокли осклизлую, тяжелую морду на лед и сели возле
распертого, словно бы обрюхатевшего изделия из талиновых прутьев. Если бы мы
умели креститься, осенили бы себя крестным знамением -- из чела морды, точно
кактусы-агавы, пучком торчали пестрые налимьи хвосты! Сквозь расщеперенные,
местами сломавшиеся, измочаленные прутья текла вода, вместе с нею волокло
светло-желтые шарики, похожие на крупное пшено или на заморскую крупу саго.
Я предположил, что прутья облепило дресвой или хрустким речным песком, но
внутри морды грузно ворочалось, и я не сразу, но догадался, что там, в
тесноте, слипшиеся плотно, переплетенные меж собой рыбины все еще трутся
друг о дружку в пьяной одури и страсти, не понимая, где они сейчас находятся
и что с ними происходит.
по льду, обляпанные слизью молок и месивом икры. У иных на облинялых боках
была протерта, изорвана крепкая рубчатая кожа, плавники и хвосты смяты,
иссосаны, широченные рты разъяты в немом и сладостном стоне.
ныне уже далекими зимами в ямах залегала рыба: стерлядь, редко осетр, черный
хариус, ленок. На одной совсем уж гибельно-непроглядной яме, утеплив себя
толстым слоем слизи, стаями коротал зиму крупный окунь, выходя к вечеру в
перекаты подкрепиться козявкой-мормышем, а если погода способствует --
размять колючки, артелью погоняв мелкую рыбешку: пусть не забываются,
разбойник рядом, он не уснул насовсем и аппетит в нем не иссяк. Однако
главным едоком-громилой был здесь не окунь и даже не таймень, пасущий до
поздней осени стайки ельца, сороги и пескаря, годного для пищи. Зимним
женихом и хозяином выступал тут в глухую пору поселенец -- налим. Вел он
себя в глуби вод как завмагазином или всевластный начальник городских
продовольственных складов, выбирая на еду что послаще, пожирней, помягче,
оставляя на весну, на летнюю гибельно-вялую пору, когда ослабнет в нем
мускул, уймется страсть и удаль, то, что убегает нешустро и дается зубу без
труда.
сделанного сбросом воды и сора с близкой гидроэлектростанции, вода круглый
год студена, открыта, и залегает в ямы разве что дачник, спьяну перепутавший
поверхность воды с землею, либо бесстрашный турист, желающий освежиться
после изнурительных переходов по горам, лазанья по пещерам, чужим дачам и
пустым подворьям, угоревший от лесных пожаров, им же для интересу
запаленных.
поползли, поплыли из ловушек налимы, поднялись, с интересом уставились на
рыбин. Ветка вежливо тронула лапой одного дохлого налима, нюхнула его,
брезгливо отфьгркнувшись, вытерла белую лапу о снег.
налимов, отделяя мертвых от живых, пропел дядя Миша.
мучительном устремлении куда-то. За ними по льду расплывались белые
кисельные молоки и парная икра, тут же застывающая комочками.
И, почесав голову под шапкой тоже склизкой, облепленной икрою рукой,
пустился в размышления: -- Да ведь ход-то рыбы по срокам через неделю-две!
Ох, зима лютущая будет! Оттого поселенец и торопится ослобониться от груза.
Или, может, -- повернулся ко мне дядя Миша, подозрительно шевеля усами, --
ты и вправду колдун?
Петровна не последнего ряду ворожея.
мелкий набился в ловушки поселенчишко. Зато в крайней морде оказалось с
десяток окуней-красавцев.
руки дядя Миша. -- А чЕ, колдун, придется за санками идти, на себе улов не
Белоусов Валерий
Акунин Борис
Андреев Николай
Пехов Алексей
Свержин Владимир
Курылев Олег