сказать вам? Он очень, очень не понравился мне, но мало ли что, правда?
Это ничего не значит. В нем есть что-то неприятное, холодное, скрытное и
вместе с тем какая обнаженность чувств в каждом движении, в каждом слове!
Мне даже захотелось нарисовать его. Этот череп квадратный! Но все это
пустяки, пустяки! Главное, что он, по-моему, человек дела.
важно. Вам самой будет легче. Как вы похудели, измучились! - сказал он и
взял меня за руки. - Бедная, родная! Вы, должно быть, не спите совсем?
стараясь удержать дрожащие губы. - Все снова будет прекрасно, потому что у
вас такая любовь, что перед ней отступит самое страшное горе: встретится,
посмотрит в глаза и отступит. Больше никто, кажется, и не умеет так
любить, только вы и Саня. Так сильно, так упрямо, всю жизнь. Где же тут
умирать, когда тебя так любят? Нельзя, никто бы не стал, я первый! А Саня?
Да разве вы позволите ему умереть?
воспоминание вдруг мелькнуло передо мной: Саня спит одетый и усталый,
ночь, но в комнате светло. Худенький мальчик играет за стеной, а я лежу на
ковре и слушаю, слушаю, сжимая виски. "За горем приходит радость, за
разлукой - свиданье. Все будет прекрасно, потому что сказки, в которые мы
верим, еще живут на земле..."
в Славянске. Он просил не провожать его - это было рискованно, в Рыбацком
без пропуска меня могли задержать. Но я поехала.
посмотреть бабушкины письма. Петя на днях получил от бабушки с одной
почтой четыре закрытых письма и двенадцать открыток. Так и бывало в те дни
в Ленинграде - по две-три недели с "Большой Земли" никто не получал ни
слова, и вдруг приходила целая пачка писем. Дома я успела прочитать только
открытки. В одной из них маленький Петя приписал огромными квадратными
буквами: "Папа, у нас живет кролик", и я так живо представила, как он
пишет, наклоняя голову и поднимая брови - с той милой манерой, которую я
любила и которая делала его похожим на мать. Он был здоров, сыт и в
безопасности, бабушка тоже. Чего же еще желать в такое тяжелое время?
бы вы знали!
остановке будут выпускать по одному, проверять документы. Петя беспокоился
за меня, и я решила вернуться.
маленький Петя.
протянули друг другу руки, и, быть может, поэтому я подумала с раскаянием,
что почти ничего о нем не узнала. "Но ведь не в последний же раз мы
видимся, - сказала я себе. - Отпрошусь в госпитале, его часть стоит совсем
близко".
прежде чем мы встретимся снова!
когда бомбежка началась с утра, или, вернее, не прекращалась с ночи. Она
умерла не от голода - бедная Розалия Наумовна десять раз повторила, что
голод тут ни при чем.
полагается по обряду, Но это было невозможно. Тогда она наняла длинного,
грустного еврея, и тот всю ночь читал молитвы над покойницей, лежавшей на
полу, в саване из двух не сшитых простынь - тоже согласно обряду. Бомбы
рвались очень близко, ни одного целого стекла не осталось в эту ночь на
проспекте, Максима Горького, на улицах было светло и страшно от зарева, от
розово-красного снега, а этот грустный человек сидел и бормотал молитвы, а
потом преспокойно уснул; войдя в комнату с рассветом, я нашла его мирно
спящим подле покойницы, с молитвенником под головой.
когда худенькая старушка легла в этот огромный, грубо сколоченный ящик,
мне показалось, что и в гробу она забилась в угол со страху.
Ромашова, "неслыханную" цену. Он нанял мальчиков - тех самых, которых
Розалия Наумовна учила красить.
с комендантом, похлопывал Розалию Наумовну по плечу и в конце концов,
рассердился на нее за то, что она настаивала, чтобы Берту так и
похоронили, в саване из не сшитых простынь.
лучшем случае через два дня с нее эти простыни снимут.
хочет.
торопясь, падал на землю, когда, толкаясь о стены и неловко поворачивая на
площадках, Ромашов с мальчиками снесли гроб и поставили его во дворе на
салазки. Я хотела дать мальчикам денег, но Ромашов сказал, что сговорился
за хлеб.
пожалуйста. Хлеб лежит в шинели.
Розалии Наумовны или давешнего еврея. Шинель висела в передней, он давно
уже носил полушубок.
потеплее. Меня с ночи немного знобило, и лучше было бы, пожалуй, не ходить
на кладбище, до которого считалось добрых семь километров. Но я боялась,
что без меня Розалия Наумовна свалится по дороге.
доставать его. Вместе с хлебом полез какой-то мягкий мешочек. Мешочек
упал, и я открыла дверь на лестницу, чтобы подобрать его - в передней было
темно. Это был желтый замшевый кисет; среди других подарков мы посылали на
фронт такие кисеты. Я подумала - и развязала его; карточка, сломанная
пополам, лежала в нем и какие-то кольца. "Променял где-нибудь", - подумала
я с отвращением. Карточка была очень старая, покоробившаяся, с надписью на
обороте, которую трудно было разобрать, потому что буквы совершенно
выцвели и слились. Я уже совсем собралась сунуть карточку обратно в кисет,
но странное чувство остановило меня. Мне представилось, что некогда я
держала ее в руках.
надпись: "Если быть..." - прочитала я. Белый острый свет мелькнул перед
моими глазами и ударил прямо в сердце. На фотографии было написано: "Если
быть, так быть лучшим".
площадке и шарю, шарю, ищу это фото. Через какую-то темноту перед глазами
я прочитала надпись и узнала Ч. я шлеме, делавшем его похожим на женщину,
Ч. с его большим орлиным лицом, с добрыми и мрачными из-под низких бровей
глазами. Это была карточка Ч., с которой никогда не расставался Саня. Он
носил ее в бумажнике вместе с документами, хотя я тысячу раз говорила, что
карточка изотрется в кармане и что нужно остеклить ее и поставить на стол.
и, бросив ее на площадку, вывернула карманы. Саня умер, убит. Не знаю, что
я искала. Ромашов утаил его. В другом кармане были какие-то деньги, я
скомкала их и швырнула в пролет. Убил и взял это фото. Я не плакала. Украл
документы, все бумаги и, может быть, медальон, чтобы никто не узнал, что
этот мертвый в лесу, этот труп в лесу - Саня. "Другие бумаги, очень
важные, они лежали в планшете", - мысленно услышала я, и словно кто-то
зажег фонарь перед каждым словом Ромашова.
тоже были в планшете, но они размокли, пропали - ведь сам Ромашов сказал:
"Газета превратилась в комочек". А фотография сохранилась, быть может,
потому, что Саня всегда носил ее обернутой в кальку.
фотографию на груди, положила кисет в карман шинели. Я повесила шинель на
прежнее место и, спустившись во двор, отдала хлеб Ромашову.
медленно передвигая ноги, как в страшном медленном сне, молча шли люди. Не
Корнев Павел
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Скальци Джон
Шилова Юлия
Суворов Виктор