Чтение 112–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

пани Халинка дальше, миновала дом Порваша, но через сто или двести шагов
что-то ее словно ударило, она внезапно остановилась, оглянулась и сквозь
слезы, которые снова потекли из ее глаз и стали похожими на осколки стекла,
издали увидела Порваша - то маленького, то большого, то скорчившегося, то
снова выпрямившегося, но все время того же самого, с кем она выхаживали
ласточку. "Я люблю его", - подумала она. Она хотела, чтобы эта мысль
каким-то образом ужаснула ее, заставила идти дальше, убегать в сторону дома.
Однако вместо страха она ощутила в себе блаженство и даже радость. Снова она
отерла слезы краем ладони и долго любовно смотрела на художника, хлопочущего
возле машины. Она хотела быть с ним или возле него, погладить его по
взъерошенным волосам, провести пальцами по животу, впавшему от постоянного
недоедания. "Целый год, бедняжка, ходит в одной и той же грязной черной
рубашке, - подумала она о нем с нежностью. - Зима наступает, а у него нет ни
одного сухого полена, и ему будет холодно". И она удивилась, что то, что
злит и возмущает ее в муже, Турлее, пробуждает в ней нежность и любовь к
Порвашу. Каким же коварным чувством была эта любовь - столько раз описанная
разными людьми, и все же для каждого человека таящая какую-нибудь загадку
или тайну. "Я люблю его", - шесть лет тому назад точно так же она подумала о
Турлее и была полна нежности, глядя на его грязные, поношенные рубашки,
любила его мечтательность и беспомощность. Сразу после свадьбы она без
всяких жалоб таскала в лесничество обледеневшие колоды, которые колола
топором с разболтанным топорищем. Отчего же она перестала его любить и вдруг
полюбила человека, в определенном смысле так похожего на того? В каком году,
месяце, неделе, в котором часу она перестала любить Турлея и начала любить
Порваша? Может быть, впрочем, это был процесс длительный, неторопливый,
протекающий месяцами, неделями, как выдалбливание камня - капля за каплей. И
кого об этом спросить, от кого услышать ответ?
Оперлась пани Халинка спиной о березу, растущую на обочине дороги, и
начала вспоминать свою жизнь с лесничим Турлеем - год за годом, месяц за
месяцем. Сначала, как она вспоминала, была случайная встреча группы
путешествующих харцерок из лицея с одиноким молодым лесничим, который
приютил их в своем огромном сарае. Всем девушкам он показался таинственным,
как глубь дремучего леса. Подружки завидовали Халинке, что он на нее одну
обратил внимание и потом писал ей письма - захватывающие и романтические,
словно голос из лесных дебрей. Для Халинки эти письма пахли лесной хвоей,
пробуждали странные мечты и надежды. И, сдав на аттестат зрелости (хотя
родители советовали ей учиться дальше), на крыльях тех мечтаний и надежд она
полетела к тому одинокому лесничеству. Вышла замуж за инженера Турлея,
отскребла облупившуюся старую краску со стен квартиры, покрасила в комнатах,
вымыла окна, двери и полы, и ничто не казалось ей тяжким, ничто не казалось
превышающим ее девчачьи силы. Даже то не казалось чем-то плохим, что он не
помогал ей готовить дом к супружеской жизни, а шел с ружьем в лес. Осенью и
зимой она таскала обледеневшие колоды, чтобы согреваться у огня из печи и у
огня любви. Она стирала ему рубашки, уговаривала его чаще менять майки и
кальсоны. Для нее Турлей все еще пах лесной хвоей и манил таинственной
глубиной лесных чащоб. Через год она родила ему маленького мальчика, и,
видимо" здесь, в это время, возникло некоторое неудобство. Ребенку надо было
стирать пеленки, а вода замерзла в кранах, и канализация перестала
действовать. Труднее стало пани Халинке таскать из леса обледеневшие колоды,
рубить их топором с разболтанным топорищем. Да, это, по-видимому, тогда
начались первые раздоры, потому что одно дело - греться у огня любви, и
совсем другое обогреть маленького ребенка. В то время освободилось место
учительницы в Скиролавках, а поскольку пани Халинка была в деревне
единственной женщиной с аттестатом зрелости и к тому же хотела учить детей,
ее приняли на работу в школу, с условием, что она будет учиться заочно, что
и осуществилось. Тогда она в первый раз отвезла ребенка к матери в Силезию.
Она училась четыре года, защитила диплом, стала директором школы. Ребенка
она забирала в лесничество только на лето, хоть это всегда должно было быть
в последний раз, потому что Турлей обещал, что до зимы он привезет много
сухих дров, трубы канализационные и водопроводные старательно обложит
тростником. И ни разу не исполнил обещания - и этой осенью тоже. Другая
женщина, может быть, привыкла бы к этому, потому что не бил ее лесничий
Турлей, не пил водки, не курил сигарет, не бегал за девушками и вообще почти
всю зарплату приносил домой. Но не только сухих дров и утепления
водопроводных труб ожидала пани Халинка от Турлея. Она хотела чего-то
большего, даже не дров и не труб, утепленных тростником, а именно чего-то
другого. Только она и сама не знала, чего ей так сильно нужно. А тем
временем Турлей ночь за ночью ложился на нее, выполнял несколько десятков
движений, ни приятных, ни неприятных для пани Халинки, и тотчас же засыпал,
тихонько похрапывая. Ей же после этих его действий все труднее было заснуть,
и она мыслями возвращалась в родительский дом, где в ванной была старая
арматура, которая давала ей удивительное наслаждение. Она хотела купить
такую же, но ее уже не выпускали. Последнюю из этих старых она видела только
в ванной у Порваша. И так получилось, что с течением месяцев и недель ее
муж, Турлей, начал ассоциироваться у нее с чем-то неприятным, а художник
Порваш - с чем-то приятным. Лесничий Турлей пах хвоей, и этот запах перестал
ей нравиться, а Порваш - лаком и льняным маслом, и этот запах стал для нее
приятным. Даже зеленый цвет мундира лесничего она возненавидела, а черный
полюбила, потому что в черных рубашках ходил Порваш. Лежа без сна, слушая
тихое похрапывание Турлея, она придумала, что, раз он любит каждую ночь
выполнять несколько десятков плавных движений, а ей это ни приятно, ни
неприятно, хотя становится все более неприятным, не случится ничего плохого,
если за эти плавные движения он ей дровишек принесет, затопит кухонную печь.
Она перешла в комнату на втором этаже, подобрала ключ к дверному замку и
настаивала на своих требованиях. Год это продолжалось, а может быть, два
года кто их считал, кто их записывал? Сначала Турлей носил дрова и находил
двери открытыми, потом носить перестал, и двери были закрыты. Он даже сказал
ей в сердцах: "Ты как курва, которая своим задом торгует". Она подумала, что
он прав, и ей стало стыдно. С тех пор она уже всегда два раза поворачивала
ключ в замке и сама себе дрова носила, тащила обледеневшие колоды из леса, а
плавных движений мужа выносить не хотела, потому что они казались ей
невыразимо неприятными. И так она сама не знала, как и когда горячая любовь
в ней остыла, потом превратилась в кусок льда, и что бы Турлей ни сказал,
казалось ей глупым... Противным для нее стала даже его привычка громко пить
чай и то, как он садился, как ходил, как улыбался, как сердился. А так как
женская находчивость не знает границ, она время от времени портила
водонапорную установку и шла мыться к Порвашу, требуя от мужа, чтобы он ее
сопровождал, чтобы Порваш не напал на нее в ванной и не делал неприличных
предложений. Турлей сидел в мастерской художника и разговаривал с ним о
тростниках над озером, пани Халинка мылась, а потом три или четыре дня была
веселенькая, голос ее звенел в деревне, как школьный звоночек. Потом она
даже без Турлея ходила иногда мыться к Порвашу, который, впрочем, никогда на
нее не нападал и не делал неприличных предложений, может быть, потому, что в
то время он начал присаживаться к широкому заду жены лесника Видлонга. Пани
Халинка сердилась на Порваша за это дело, а когда они вместе выхаживали
ласточку, она делала ему на эту тему ехидные замечания, которые были тем
ехиднее, что у нее самой задик был маленький, как у мальчишки, иной, чем у
Видлонговой. Но Порваша она ни на минуту любить не перестала, а ночами
думала, что могла бы позволить ему плавные движения, даже если бы это не
доставило ей ни радости, ни огорчения, потому что он был художником
Порвашем, а не Турлеем он пах не хвоей, а лаком и льняным маслом. С другой
точки зрения, как мы знаем, они были похожими, если не идентичными. Может
быть, прав был доктор Неглович, утверждая, что любовь - это не единое
чувство, а целый их комплекс, в котором в разные периоды то одно, то другое
или третье берет верх и задает основной тон целому. Интересно было бы
посмотреть, из каких элементов складывался комплекс чувств, который
охватывал Халинку, когда она познакомилась с Турлеем, и что потом с этими
элементами случилось, какие изменения с ними произошли, какой цвет и оттенки
они теряли, а какой приобретали.
"Ты обманул меня, - в минуты гнева говорила Халинка своему мужу. - Ты
обещал мне мгновения счастья в одиноком лесничестве среди диких дремучих
лесов, а я обледеневшие колоды ворочаю и лес начала ненавидеть. Ты хотел мне
лесные тайны открыть, а я тем временем стираю твои грязные рубашки, и воды
мне для стирки не хватает, потому что ты трубы не утеплил на зиму".
Тревожили Турлея эти обвинения, лес и старых друзей он призывал в свидетели,
что он ни на йоту не изменился. "Никогда, Халинка, у меня не было дров, -
напоминал он жене. - Когда ты была моей невестой, ты тоже обледеневшие
колоды таскала, трубы у меня были замерзшие, а все же ты меня любила. Я не
обещал, что стану другим, только что буду открывать тебе тайны леса. Но ты
теперь не хочешь слушать о его тайнах". Он был прав, пани Халинка знала это,
и очень ее эти слова огорчали. Неужели она в самом деле перестала его
любить, год за годом, месяц за месяцем, из-за какой-то там дурацкой старой
арматуры в ванной? К каким чувствам надо отнести ее отношение к старой
арматуре - было бы это чувство той доминантой, которая отняла краску у их
любви? Слишком вульгарным и грубым показалось ей такое объяснение, и поэтому
она его от себя отбросила. А поскольку она за эти годы окончила институт,
то, подумав несколько дольше и тщательнее, она так себе сказала: "Первые
месячные у меня были позже, чем у других девочек, в шестнадцать лет.
Недозрелую паненку взял себе Турлей в жены, ребенка я родила, стала женщиной
и матерью. Пока у меня не было ребенка - он пробуждал во мне нежность, как
малое дитя, и я колоды обледеневшие в его дом таскала, поила его и кормила,
согревала возле печи. Материнство меня изменило. Я родила и не хочу больше
иметь в доме двоих детей, а только ребенка и мужчину. Турлей - не мужчина,
потому что иначе принес бы женщине колоду дерева, порубил бы ее топором,
разжег бы домашний очаг, трубы на зиму утеплил, женщине удовольствие
доставил". Но был ли мужчиной художник Порваш в том смысле, как она это
определяла? Были ли у него дрова, разжигал ли он огонь в доме, не замерзали
ли у него трубы зимой? Нет, три раза нет. Только вот в его ванной была
старая арматура, и, думая о ней, нельзя было как-то милее не думать и о
самом Порваше. И так пани Халинка снова возвращалась к этому вульгарному и