положительного ответа, я верю, что он... И если даже на такой ответ, если
даже... Значит, мой народ способен на самое высокое, на то, что
единственно полно... Ради чего само человечество... Я верю в божественную
миссию человека, я верю...
речи, совсем не справлялся с языком. Уже не предложения, а какие-то
вскрики, остановки между словами, много продолжительней самих слов. Я
видел ясней всех - вероятно, единственный ясно видел, ибо сидел рядом, что
он судорожно вцепился руками в край стола, что пальцы его от усилия
побелели, он словно бы почувствовал, что может упасть и силой удерживал
себя на ногах. Я вскочил, отбросил свой стул, метнулся к нему. Он
зашатался, схватил меня за плечо, стал оседать. Зал вскрикнул. Я услышал
единый крик, в нем выделялись женские голоса, тенора и баритоны мужчин,
чьи-то потрясенные басы, но я, повторяю, слышал крик зала, многоголосый,
но единый вопль...
очевидно, что согласия с собравшимися у него не будет. Мне трудно
объяснить, как возникло такое понимание. Никто не подавал протестующих
реплик, никто даже смутным шумом не нарушал его вялой речи, зал пребывал в
молчании, но то было молчание неодобрения. Наверно, когда-нибудь научно, в
физических величинах, оценят характеристику молчания, как уже умеют
оценивать характеристики шума. Я не знаю таких физических единиц молчания,
но уверен, что оно куда разнообразней шума. Я тысячи раз слышал молчание
пустое и глубоко насыщенное, молчание насмешливое и уважительное,
настороженное и безразличное, молчание сочувствующее и протестующее,
молчание, жадно внимающее слову, и подавленное молчание безнадежности и
отчаяния... Я мог бы далеко продолжить этот список, ибо, повторяю, нет
ничего в мире звуков, что было бы столь разнообразно, как их отсутствие,
как то удивительное явление, что называется молчанием. Один древний поэт
радостно утверждал: "Тишина, ты лучшее из всего, что слышал"- и я понимаю
его, хотя тишина и молчание - явления разные. А другой написал: "Молчание
- всеобщий знак несогласия". До чего же он мало услышал в молчании!
не мог этого не услышать. Он был чуток на все звуки, а еще больше на их
отсутствие. Он понял, что поддержки здесь не встретит. Если уж я и
Прищепа, Пеано и Вудворт, ученики из вернейших, помощники из активнейших,
если уж мы дружно отринули его, если мы сочли его великодушные планы не
только фантастическими, но и реально опасными, то что он мог встретить от
государственных чиновников, выполнявших практические дела, где заоблачные
полеты благородных идей воспрещены по условиям работы. Не сомневаюсь, что
им овладел внезапный приступ отчаяния - и столь же внезапный сердечный
приступ.
Но уже не агитировал, а приказывал - на это пока хватало сил. Он продолжал
цепляться за мое плечо, я поддерживал его обеими руками. Он отрывисто
выкрикивал, силясь справиться с болью, пронзившей сердце:
немедленно... Пока проголосуем, пока вся страна... Бар, все запасы из
складов на транспорт... И когда референдум... в тот же день эшелоны...
Бар, я не слышу вас, почему вы молчите?
наверно, только Гамов да я услышали его ответ.
звучали не государственными приказами диктатора страны, а мучительными
выкриками человека, пораженного острой сердечной схваткой:
Бару!.. Подготовиться, чтоб ни одну минуту... Пеано!.. Слышите, в час,
когда референдум... В тот же час... Семипалов, вы здесь?.. Семипалов, в
Клуре умирают дети!.. Прошу, всех прошу!..
и Гонсалес подскочили на подмогу. Мы осторожно вынесли его из зала... В
зале стояло мертвое, мучительное молчание - совсем не такое, что
сопровождало речь Гамова. У входа стояла дежурная машина скорой помощи с
врачом. Мы привезли Гамова в овальный зал, внесли в его комнатку, положили
на кровать. Он не приходил в сознание, но врач сказал, что угроза
немедленной смерти миновала и это главное, в остальном положимся на
железную натуру больного и медицинский уход. Мой разговор с врачами слушал
Семен Сербин, несменяемый не то охранник, не то слуга, не то наперсник
Гамова. Я уже говорил, что этот неприятный человек почему-то невзлюбил
меня. И сейчас он смотрел с таким недоброжелательством, что я резко
спросил:
лучшего ответа.
генерал, не по росту вам. Не дадим!
арестовать. В подвалах Гонсалеса быстро научаются уму-разуму.
раньше. Он так оскалился на меня, словно хотел укусить.
всю армию крикну: губят полковника, куда же это, ребята!
полковником. Кстати, воинского звания Гамов не имел. Нас он превращал в
генералов, а себя повышать не хотел - он был щепетилен в таких делах. Да и
не нужно ему было воинское звание выше нашего - он и без него был выше.
виноватой улыбкой, словно извинялся за сердечный приступ. И прошептал:
моя вина, что я недоглядел. Нельзя вам в таком состоянии выходить на народ
с речами. Не прощу себе этой ошибки.
транспорты с продовольствием. Как вы велели. Я организую референдум. Еще
что надо?
лицо и думал, что отвечал так, будто верил, что референдум пройдет по его
желанию и население выскажется за опасную помощь своим врагам. А ведь я не
только не верил в это, но был убежден в обратном результате опроса.
Отдельные выдающиеся люди могут обольщаться возвышенными иллюзиями, но
народ в целом сохраняет трезвость мысли. Даже в переполненном зале, где
сидели одни помощники и сторонники Гамова, даже на этом собрании избранных
я слышал в молчании трезвость, а не опьянение грезами. Но говорить об этом
я не мог. Он бы не вынес правды, которую я так отчетливо ощущал, предвидел
- почти физически - всеми чувствами тела. Я должен был притвориться, что
все идет по его желанию, чтобы он - на все время болезни - знал, что наш
спор завершен в его пользу, мы снова, как всегда было раньше, верные
исполнители, а не противники. Так это мне в тот момент представлялось.
когда мы возвращались в зал. Прищепа и Бар похвалили, Гонсалес хмуро
молчал - наверно, внес неискренность в общий синодик моих прегрешений,
копящийся в его памяти.
мы возвращаемся, все повалили обратно. Я выждал, пока рассядутся, и
попросил на трибуну врача. Врач объяснил, что болезнь из опасных, но
течение ее в медицине хорошо изучено. В данном случае можно надеяться на
благополучное выздоровление, если не вмешаются непредвиденные факторы,
вроде серьезных нервных потрясений.
нервных потрясений, - сказал я. - Предстоящий референдум в этом смысле
может оказаться опасным. Но тут мы ничего не сумеем изменить. Речь пойдет
о судьбе народа, народ будет решать свою судьбу, как сочтет для себя
полезным, хотя бы это было и неприятно отдельным его гражданам. Зато во
всем остальном мы выполним волю диктатора. Вы слышали ее: немедленная
подготовка продовольствия к отправке, с тем чтобы ко дню референдума все
эшелоны могли пересечь границу военного противостояния армий, если на то
будет санкция народа. На время болезни Гамова его правительственные
функции переходят ко мне. О состоянии диктатора стерео будет сообщать
дважды в сутки. Остальные новости в обычное время.
Готлиб Бар восстал против такой торопливости. Сбор и погрузка
продовольствия в вагоны и водоходы, даже если задействовать армию и
военнопленных, должна была занять не меньше месяца, еще неделю Бар
потребовал на передвижение всех грузов к границе. Я рассердился.
нас - Пустовойт и Гонсалес - проголосовали за помощь врагам. Но и они,
думаю, не верят, что народ поддержит эту операцию. Уж если мы, помощники
Гамова, отказали ему в согласии... Зачем же нам сразу опустошать все
Корнев Павел
Конюшевский Владислав
Василенко Иван
Круз Андрей
Куликов Роман
Шилова Юлия