дощатым переплетам, как по ступеням, куда-то ввысь, складывая, складывая и
складывая все новые твердые кожаные кирпичи, плоды трудов митрополичьих,
Алексием заведенных мастерских, свозимые сейчас со всех застойных церквей
и монастырских книжарен сюда, под защиту каменных, неприступных, по
прежним Ольгердовым нахождениям, башен и стен.
сушеную рыбу, жевали хлеб, пили квас и молчали, бросая друг другу
слово-два. Ночная работа сплотила паче долгих лет дружбы. И только уже
утоливши первый голод и взглядывая на темную громаду княжеских теремов,
кто-то из предсидящих выдохнул:
здесь, в городе, и в деревнях, отданных нынче без бою ворогу, и не одна,
наверно, недавно <опросталась> и кормила сейчас грудью попискивающего,
сопящего малыша, с тревогою слушая, не топочут ли уже копыта татарской
безжалостной конницы... И все же общая мысль была о ней, о княгине, словно
в ней одной сошлись судьбы всех женок московской земли. Так люди
какого-нибудь древнего племени в час беды выносят из огня и сражения
своего вождя, его жен и детей, веря, что, пока предводитель с ними, будет
жив и народ, сколько бы он ни потерял жизней в смертельной борьбе с
врагом...
все было неясно еще, и неясно было решение Киприаново, когда Федорова, в
очередную, позвали в митрополичий дворец.
бедственное море, прихлынувшее в Кремник, на малый срок успокоилось и
замерло. Люди спали. Спали измученные матери, прижимая к себе заснувших
детей, дремали лошади и коровы. Спали, положив оружие под голову, ратные.
И, пробираясь загроможденной улицей, переступая через раскинувшиеся прямо
в уличной пыли тела, Иван все гадал, хватит или не хватит у нового владыки
дерзновенья остаться в осаде и что тогда делать ему, Ивану? Выбираться
из города, спасать своих или становиться на стены, сшибать в ров лезущих
на приступ татарских богатуров? Почему-то так и представлял: хворостяные
приметы, тучи стрел и шевелящиеся ратными, гнущиеся под грузом оборуженных
тел многие лестницы, с напольной стороны прислоненные к пряслам и кострам
Кремника, и тогда он, с багром, спихивающий или сдергивающий эти полные
живою смертью ручьи, и то, как, падая вкось и вниз, лестница сперва
скребет по камню, а потом быстрее, быстрее, быстрей... и падает, обрушивая
друг на друга кишащий человеческий муравейник...
Тут теснились груженные доверху возы, стоял митрополичий, приготовленный в
дорогу возок, фыркали кони, а когда узрел заплаканную Евдокию, что сенные
боярыни почти волокли под руки, и княжеских детей, передаваемых с рук на
руки, догадал: уезжают! И не то гнев, не то облегчение явились у него в
сердце, когда понял, что ему уготована участь сопровождать в этом бегстве
владычный караван.
колокол. И по тому, как задвигались, заспешили, задергались митрополичьи
клирошане, Иван сообразил, что колокол этот - <чужой>, что его не ждали и
что звонят вовсе не владычные люди. Неужто вече?! Ивана даже в жар
бросило. Разом захотелось покинуть все и мчаться туда, на Ивановскую
площадь, на голос вечевика... И бросил бы! Митрополита и бросил бы, да
помешало, что тут княгиня, недавно только родившая, беспомощная, которой
лишь он, Иван, да такие, как он, бывалые воины и защита, а не вся эта
рясоносная свора, ныне устремляющая в безоглядный бег! Был бы жив батька
Олексий! При нем и бояре ходили по струне, никоторый пакости не
допускал... Бросить город, тьфу!
палат, вдоль запруженных, почти перегороженных улиц, мимо бывшего
Вельяминовского терема, мимо Чудова монастыря, минуя запруженную возами и
народом Ивановскую площадь, мимо церквей и палат этого конца, ладя выйти к
Фроловским воротам Кремника. Возы то и дело застревали. Кого-то
вытаскивали прямо из-под колес. В окна владычного возка летели проклятия и
камни. Федоров, коему в щеку попал ком грязи, был бледный от возмущенья и
гнева - рука рвалась к сабле, а сам, сам бы разорвал сейчас трусливого
митрополита, с отъездом которого порушит всяческий порядок на Москве!
Толчками, совестя и матеря, двигались, вталкиваясь в отыненную узость
Фроловской улицы, и уже было проминовали, прошли, но на воротах ярились
какие-то развихренно-бородатые, оттуда вниз летели камни и мат, тут уже
валялась убитая кобыла и остов разбитого возка. Иван невольно, глазами,
поискал трупы, но трупов, слава Богу, не было.
неслышный в гомоне и крике, вылез из возка, подымая большой напрестольный
крест, пытался стыдить.
дугу бы тя искривило да оземь хлопнуло! Крыса! Тухляк! Выдра вонючая!
на макушку выливали ушат помоев, но креста не опускал и все пытался
говорить. Наконец закричал криком:
сжимая рукоять сабли. Рубить было бессмысленно. В давке, в толпе, под
остриями рогатин, под наведенными с каменного костра самострелами обнажить
саблю - значило тотчас погинуть всем. Какие-то осатаневшие бабы, нищие
пихали и били клириков, золоченые церковные кубки, ярко сверкая на солнце,
посыпались наземь, в пыль, а над ними тотчас свилась тугая груда неистовых
тел. <Выкуп давай!> - крикнул кто-то, и это было спасением. Монахи и
клирики уже сами пустошили возы, развертывали парчу и камки, кидали
кому-то в жадные руки, не считая, кожаные кошели с серебром. С гоготом,
скативши с воза, добровольные стражи ворот поставили стоймя бочку меда и
тут же, выбив дно, начали черпать - кто чем: церковным ли кубком,
берестяным черпаком, шапкой али просто горстью - дорогой пахучий напиток.
Один головою нырнул в бочку, лакая по-собачьи... И мимо них, мимо
дерущихся в свалке над добром смердов, под грозный набатный зык колокола
за спиной, обоз владыки начал, наконец, втягиваться в сводчатое дуло
ворот. Клирошане, возок великой княгини, у которой тоже отобрали
бессовестно сундучок с многоценным княжеским серебром, наполовину
опруженные возы и телеги с испуганною толпою в них разного чина и звания
владычною челядью: экономы и ключники, повара, златокузнецы, изографы,
многие с женами и детьми, бегущие из города вместе с митрополитом, служки
и слуги, холопы и челядь, сенные боярышни княжого двора, мамки, кормилицы,
княжеские златошвеи... Иван глядел, кусая губы, на это испуганное скопище
людей, разом потерявших право на власть, удерживая невольную тошноту,
подступавшую к горлу. И ради них он строжит старост, блюдет добро и
собирает хлеб по владычным волостям! Ради этого испуганного стада! Да ведь
среди тех вот, дорвавшихся до княжеских сокровищ и дармовой выпивки
мужиков кто-то был же и на Дону, участвовал в битве с Мамаем! Что ж
теперь-то они? Или это не те, другие? Холопы, просидевшие на Москве за
спинами своих бояр, уличная сволочь и рвань? Или те, кто был, да бежал на
бою, обнаживши левое крыло рати? Или так искажают человека безначалие и
разброд? Без князя им и себя не собрать, что ли?! И кто был мерзостнее:
грабители или митрополичьи слуги, в чаянье вырваться поскорее вон из
города потакавшие грабежу?!
убыстряя бег. С каким-то отупением уже подумалось о возможных татарах.
Запоказывайся они теперь, он бы не удивился, не прибавил и прыти коню... И
только уже за городом, за Яузой, когда первые веселые березки окружили
хороводом растрепанный караван, вздохнулось опять и вновь повеяло не
мерзостью - бедой, а с тем пришла и тревога за свою судьбу в этом неверном
и суматошном бегстве.
отъезда, и умедли владычный поезд еще хоть немного, всем бы им под городом
угодить в полон...
погоняя коней, были пусты. Легкокрылая молва обогнала Киприанов поезд, и
жители дернули в леса. То там, то тут выбегала позабытая собака и, вываля
язык, неслась им вослед.
встречь и глядела без интереса древними глазами вослед уходящему на рысях
каравану. Забытая смертью, она, верно, и сама отказалась бежать куда-то,
намерив умереть во своем дому, ежели придет смерть. А может и оставили?!
И еще раз, привставши, тревожно оглянул Иван на старую... Как-то там мать
с молодою женой? Когда-то матерь так же вот осталась на деревне. Литвины
не тронули... Не дай того Бог теперь! И на миг так захотелось бросить все
и скакать лесами, пробираясь к своим... Бесполезно! Пока доскачешь,
ежели... там уже все и свершит...
соскочило! А тут, похватавши что поценнее, спихнули увечный воз в кусты,
заботить себя не стали, некогда! Бежала дорога, и уже яснело, что и там, в
Радонеже, да и в Переяславле самом, им не усидеть, ежели татары ринут
вослед.
вымотанных коней. Путники слезали с телег, разминали члены. Какая-то баба
сунулась к придорожной канаве - прополоскать замаранную детскую рубашонку.
Жевали, сухомятью, хлеб. Сухощавый, в негустой бороде и спутанных,
схваченных кожаным гойтаном волосах горожанин присел у корня большой
Афанасьев Роман
Конан-Дойль Артур
Андреев Николай
Мичурин Артем
Марко Джон
Афанасьев Роман