сбивая замки и вышибая двери, даже ежели проржавевший или позеленевший
ключ и висит рядом на полусгнившем снурке, а открытые двери тоже никого не
позовут и никому ничего не расскажут, только ветер будет хлопать ими, пока
не сорвет с петель, а странник или злодей даже и не поймут, что двери
отверсты для них...
населил и поправил рассыпающиеся хоромы, убрал позеленевшие, кости
мертвецов, затопил печи, подмел улицы? Кто храбро возродил жизнь, не думая
о смерти и гибели, уже показавшей ему свой страшный оскал? Беглец ли,
переждавший беду в глухой деревне, заезжий ли гость, ищущий места себе,
крестьянин ли, замысливший перебраться на жительство туда, где его
когда-то не пускали дальше торга и скобяной лавки? И почему не рвутся
навычаи, не исчезает память прошлого, когда вымерший, казалось бы, целиком
город населяется вновь? Все теми же именами называют улицы, те же предания
старины передают друг другу, поминая славные деяния предков своих... Не
чудо ли это? Что такое память народа? Где и кем хранится она? Когда и как
исчезает?
вымирают целые волости, неспособны убить, уничтожить народную память. А
убивает ее совсем другое, и не надобно для того ни мора, ни лихих ратных
лет, ни иной какой-то беды. Исчезает, пропадает память прошлого в
спокойные, даже вроде бы счастливые годы, когда что-то как бы сгнивает,
исшаивает изнутри, как то было в позднем Риме или Византии, в которых
народу вместо прошлого величия в веках доставались только одни налоги да
утеснения. И уже переставала радовать, уже являлась отяготительною,
ненужною и пустою древняя слава. Так наступает конец. С упадка духа, с
упадка внутренних сил. Византийцы четырнадцатого столетия, ведя
бесконечные войны друг с другом, почти без сопротивления отдали туркам три
четверти своей империи. Можно ли было тут что-то исправить и возродить
этот уставший народ - неведомо.
истребивший треть населения европейского мира? И почему буквально в
ближайшие годы по миновении этой беды снова строят города, вновь выходят
рати, спорят друг с другом князья, словно бы и не было мора, словно бы и
не было тяжкой беды, сравнимой разве с самым страшным, самым великим
нашествием беспощадного врага?
всегда нечто эсхатологическое, потустороннее. Мозг отказывается принять,
что перед ним слепая случайность. Мыслится вмешательство высших сил,
приходят на ум слова о каре господней, о массовом наказании за грехи.
северного Причерноморья, выжгла, выморила Италию, Францию, Испанию,
Англию, германские страны, Польшу, Литву и Русь, откуда вновь опустилась
по Волге, обратным уходящим потоком снова опустошив золотоордынские
города. Словно многоглавый дракон, подъяв черные пасти, начал съедать,
выжигая, средневековый европейский мир, отворяя дорогу - чему? В этом
окольцевавшем Европу движении, в этом шествии смерти из страны в страну,
все время по краю континента, постепенном, словно проползание огромного
змея, в этой замкнувшейся наконец цепи зла трудно было, в самом деле, не
узреть некоего наказания свыше, некоего ниспосланного народам ужаса, кары
- или, напротив, испытания мужества и полноты сил...
а прежде обтекла всю Европу? Почему не разошлась по Европе веером? Не
проникла по торговым путям из Италии прямо в северные германские страны, а
как бы оползала по краю весь европейский мир? И что унесла и что принесла
она Западу? Сказалась ли на том смутном, спорном и до сих пор непостижном
для историков явлении, которое мы зовем Возрождением или Ренессансом?
сотворила с Русью черная смерть? Что унесла и чему отворила дорогу? Почему
сразу и вдруг после чумы, долженствовавшей, казалось бы, на годы и годы
задержать и остановить всякое развитие ремесел, торговли и городов,
начинается подобное вихрю бурление, сталкивают и рушат и вновь восстают из
праха, являя волю и дерзость к борьбе, силы народные, с неслыханными до
того упорством и верой?
Чума убивает всех подряд, но потому и работает она как косарь в поле или
как низовой, съедающий сухие травы огонь. И когда схлынула гибель, когда
обнажились корни трав и забили вновь родники воды живой, неподвластные
уничтожению, то и произошло так, словно коса смерти, выкосив веси и
города, нежданно помогла расти новому, юному, что пробивалось изо всех
сил, как лезет молодая трава сквозь прошлогоднюю сухую ветошь.
слово жизни, вновь и опять опровергнувшей смерть. И пахарь взялся за
рукояти сохи, и воин наострил меч, и новые белоголовые ребятишки веселою
беготней наполнили осиротевшие было домы, подобно тому как юная зелень
тонкоствольных берез затягивает угрюмую черноту пожоги.
вымолах, в путях и застольях, медленно проползала по стране, начиная со
Пскова, волоча за собой свой окровавленный хвост. В Новгороде Великом мор,
начавшийся в середине августа, свирепствовал вплоть до весны и стихнул
около Пасхи. Когда оставшиеся в живых горожане молили Господа о миновении
беды и зарывали последние трупы, мор охватывал Владимирскую Русь, до
которой глубокою осенью 1352 года только еще начинал добираться. Смоленск
уже вымирал, а по Владимирщине покамест ползли только слухи, люди убирали
хлеб, и беда казалась им стороннею и чужой.
только что подоив корову, с полным ведром молока. С тех пор как погорели
на Москве, ее семья перебралась под Рузу да так и застряла здесь. Никита
не раз наезжал, созывал к себе в отстроенный терем, но все не собраться
было. И Палька, муж, не хотел жить вместе с Никитою. Объяснял так:
корми, ежеден шляться учнут! Никите что - старшой, свои кмети, а я чем
буду перед им виноват?
поросенков ноне завели. Лошади, куры во дворе. Не вдруг и двинесси!
бога гневить! Даве, когда рубили Велесову рощу, дубы нипочем взял (прочие
покупать страшились, баяли - грех) и выгодно перепродал потом. Оборотистый
мужик! Дочки росли, Маня и Сонюшка, сын ожидался вот-вот - так уж по всем
бабьим приметам выходило, что должен быть сын...
полный живот, щурясь на солнце, поглядела туда. За изгородью стояла
какая-то странница в рванине, хрипло гнусила. Напиться просит! - догадала
Любава. Поискав глазами, взяла берестяной ковшик, отлила молока из
кленового ведерка, ведро поставила на крыльцо, понесла молоко страннице.
Гуси, вразвалку проходившие по двору, с недовольным хлопаньем крыльев
тяжко заспешили прочь от хозяйки. Любава вперевалку подошла к плетневой
изгороди, не думая ни о чем, только отворачивая глаза от солнца, подала
страннице ковшик. Та протянула руку, словно как скрюченную воронью лапу,
черная гнилая кость далеко высунулась из рукава.
плетнем. Узрела лоб с обнажившейся костью, трупные клочья мяса,
открывавшие провалы выгнившего рта с редкими желтыми зубами. В глазницах,
в черной глубине, вздрагивал болотный гнилостный блеск. Там что-то
светилось неживым призрачным светом. Тяжелый трупный дух пахнул на нее от
лица странницы, смрадно сочилась висевшая клочьями рванина, перемотанная
гнилым вервием едва ли не по хребту.
Странница захохотала каркающим вороньим смехом. Любава отступила еще на
подгибающихся, неверных ногах, и вдруг ее повело. С дурным криком упала
она в траву и видела, теряя сознание, как странница, вырастая,
перегибается через плетень и тянет рукою, черною вороньей лапою, к
Любавиному лицу.
разламывающею болью, не хватало воздуха, тошнотная истома подступала
изнутри к горлу. Вскоре, как ни крепилась она, начался кашель с пенистой
кровавой мокротой.
задумывает всерьез о смерти своей. Даже на пороге иного бытия хлопочет о
добре, о зажитке, о рухляди - о земном и тем длит, продолжает бытие детей
и внуков. Ибо иначе, поникнув перед лицом вечности, не возможет он
заботить себя нуждами преходящего мира сего.
страсти, государи разных земель пересылались послами и строили ковы друг
другу.
Константинополь добиваться владимирской митрополии, уверяя, что митрополит
Феогност умер. Разоблаченный как самозванец, он сбежал в Тырнов, где от
болгарского патриарха получил сан митрополита русского, после чего приехал
в Киев и вселился там, невзирая на осуждение нового цареградского
Контровский Владимир
Белоусов Валерий
Ильин Андрей
Херберт Фрэнк
Свержин Владимир
Посняков Андрей