Чтение 112–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

смерть. Главное правило, милый граф, таково - выслушайте его со вниманием,
оно нигде не записано, но я, скорее наблюдатель и философ, нежели врач,
сообщаю его вам, - острые заболевания у людей почти без исключения следуют
одному и тому же порядку: у детей страдает мозг, у юношей грудь, а у зрелых
людей внутренние органы и, наконец, у стариков - мозг, который много
передумал, и сердце, много перестрадавшее. И когда наука скажет свое
последнее слово, когда природа, целиком и полностью исследованная человеком,
раскроет свою последнюю тайну, когда на каждую хворь придумают лекарство,
когда человек, за редкими исключениями, наподобие животных, которые его
окружают, станет умирать только от старости, единственными уязвимыми
органами у него останутся мозг и сердце. Сердцу потребуется время, чтобы
прийти в негодность; не обращайтесь с ним так, как обращались до сих пор, не
требуйте от него больше работы, чем ему по силам, не нагружайте на него
больше переживаний, чем оно может снести, поставьте себя в такие условия,
чтобы не нарушать три важнейшие жизненные функции - дыхание, которое
сосредоточено в легких, кровообращение, сосредоточенное в сердце, и
пищеварение, сосредоточенное в кишках, - и вы проживете еще двадцать,
тридцать лет и умрете, возможно, просто от старости; если же, наоборот, вы
будете и дальше стремиться к самоубийству... Господи, чего же проще: вы по
собственной воле отдалите или ускорите свою смерть. Представьте себе, что вы
правите парой горячих лошадей, которые увлекают за собой вас, возницу,
заставьте их идти шагом, и они проделают долгий путь за долгое время;
пустите их в галоп и, как кони Гелиоса, они за сутки пробегут весь небесный
круг.

- Да, - возразил Мирабо, - но ведь в течение этого дня они светят и
греют, а это не пустяк. Пойдемте, доктор, уже поздно; я подумаю над тем, что
вы мне сказали.

- Подумайте обо всем, - продолжал доктор, идя за Мирабо, - но коль скоро
решитесь покорствовать повелениям Факультета, начните с того, что первым
делом обещайте не снимать этого замка; в окрестностях Парижа вы найдете
десять, двадцать, пятьдесят других замков, обладающих теми же
преимуществами, что этот.

Может быть, Мирабо и дал бы обещание, уступив доводам разума, но внезапно
в первых вечерних сумерках ему показалось, что за цветочной завесой
мелькнула женская фигура в юбке из белой тафты с розовыми воланами;

Мирабо уже почудилось, будто женщина ему улыбается, но он не успел в этом
убедиться: пока Жильбер, угадавший, что с его пациентом происходит нечто
новое, искал глазами причину той нервной дрожи, которую чувствовал в руке,
опиравшейся на его руку, женская фигура внезапно исчезла, и в окне павильона
теперь виднелись лишь слегка покачивающиеся розы, гелиотропы и гвоздики.

- Итак, вы не отвечаете, - произнес Жильбер.

- Мой дорогой доктор, - сказал Мирабо, - помните, что я сказал королеве,
когда, уходя, она протянула мне руку для поцелуя: "Государыня, этот поцелуй
спасет монархию!.

- Помню.

- Что ж, доктор, я принял на себя тяжкое обязательство, тем более тяжкое,
что я оказался покинут. Тем не менее я не могу пренебречь этим
обязательством. Не будем презирать самоубийства, о котором вы сейчас
толковали, доктор: быть может, самоубийство - единственное для меня средство
с честью выйти из положения.

Глава 4

МАРСОВО ПОЛЕ

Мы уже пытались дать нашим читателям представление о том, какой
неразрывной сетью федераций покрылась вся Франция и какое впечатление на
Европу произвели эти отдельные федерации, предшествовавшие всеобщей.

Европа поняла, что в один прекрасный день - когда? сие было сокрыто в
туманном будущем, - в один прекрасный день она тоже превратится в огромную
федерацию граждан, в колоссальное сообщество братьев.

Мирабо содействовал созданию этой великой федерации. На опасения, которые
ему выразил король, он возразил, что если во Франции еще остаются надежды на
спасение монархии, то их надо искать не в Париже, а в провинции.

К тому же у этого собрания людей, явившихся из всех уголков Франции,
будет одно важное преимущество: король увидит свой народ, а народ увидит
своего короля. Когда все население Франции, представленное тремястами
тысячами федератов - буржуа, судейских чиновников, военных, - сойдется на
Марсовом поле с криком "Да здравствует нация!. и соединит руки над руинами
Бастилии, никакие придворные, сами введенные в заблуждение или желающие
ввести в заблуждение короля, уже не смогут ему сказать, что в Париже-де
верховодит горстка смутьянов, требующая свободы, а остальной Франции свобода
ни к чему. Нет, Мирабо уповал на здравомыслие короля;

Мирабо уповал на монархический дух, который в те времена еще жил в
сердцах французов; он предсказывал, что из этого непривычного, необычного,
неслыханного свидания монарха с народом родится священный союз, которого не
поколеблет никакая интрига.

Гениальным людям бывает подчас свойственна та возвышенная глупость,
которая дает право последним политическим ничтожествам будущего насмехаться
над их памятью.

На равнинах близ Лиона уже произошла, так сказать, пробная федерация.

Франция, инстинктивно стремившаяся к единству, обрела, казалось,
окончательное решение об этом единстве в долине Роны; тогда-то она и поняла,
что коль скоро Лион способен обручить Францию с гением свободы, то повенчать
их может только Париж.

Когда предложение о всеобщей федерации было внесено на рассмотрение
Собрания мэром и Коммуной Парижа, которые не в силах были долее противиться
настояниям прочих городов, - среди слушателей поднялся сильный ропот.
Привести в Париж, вечный центр волнений и смут, бесчисленные толпы народу -
эту идею отвергли обе партии, на которые была расколота Палата, - и
роялисты, и якобинцы.

Роялисты усматривали в ней угрозу нового четырнадцатого июля, которое на
сей раз смело бы уже не Бастилию, а королевскую власть.

Что станется с королем посреди этой чудовищной неразберихи страстей,
посреди этого ужасного столкновения разных мнений?

С другой стороны, якобинцы, понимавшие, какое влияние на массы сохраняет
еще Людовик XVI, опасались этого сборища не меньше, чем их недруги.

Якобинцы боялись, что такое сборище притупит общественное сознание,
усыпит недоверие, оживит прежнее поклонение власти и, словом, снова заразит
Францию монархическим духом.

Но невозможно было воспрепятствовать этому движению, которое не знало
себе подобных с тех самых пор, как в XI веке вся Европа поднялась на
освобождение гроба Господня.

Удивляться не приходится: эти движения не так чужды одно другому, как
можно подумать, - первое дерево свободы было посажено на Голгофе.

Собрание лишь сделало все, что было в его силах, для того, чтобы сборище
это не оказалось столь значительным, как можно было ожидать. Дискуссию
затянули с тем, чтобы для тех, кто едет с окраин королевства, дело
обернулось так же, как во время лионской федерации получилось с
корсиканскими депутатами, которые спешили изо всех сил, но поспели лишь на
другой день.

Кроме того, расходы были отнесены на счет провинций. Между тем некоторые
провинции были настолько бедны - и все это знали, - что даже при самых
невероятных усилиях едва ли смогли бы оплатить своим депутатам хотя бы
половину путевых издержек, а вернее, их четверть: ведь депутатам предстояло
не только добраться до Парижа, но и вернуться назад.

Но Собрание не учло народного энтузиазма. Оно не учло того, что богатые
заплатили дважды: за себя и за бедных. Оно не учло гостеприимства,
взывавшего по обочинам дорог: "Французы, отворите двери братьям, прибывшим с
другого конца Франции!."

И никто не остался глух к этому призыву, ничья дверь не осталась на
запоре.

Не стало больше чужаков, не стало больше незнакомых людей: все французы,
все - родня, все - братья. К нам, пилигримы, поспешающие на великий
праздник! К нам, воины Национальной гвардии! К нам, солдаты, к нам, моряки!
Входите: вы обретете отцов, матерей и жен, чьи сыновья и мужья в другом
месте встретят такой же радушный прием!

Тому, кто мог бы, подобно Христу, вознестись на самую высокую гору,
только не мира, а Франции, открылось бы великолепное зрелище: триста тысяч
граждан, стремящихся к Парижу, подобно лучам звезды, что сходятся в центре.

А кто служил провожатыми этим пилигримам свободы? Старики, нищие, солдаты
Семилетней войны, унтер-офицеры, сражавшиеся при Фонтенуа, выслужившиеся из
нижних чинов офицеры, положившие целую жизнь, полную труда, отваги и
преданности на то, чтобы добиться одной лейтенантской или двух капитанских
эполет; бедные младшие офицеры, которые собственными лбами вынуждены были
прошибать гранитные своды армейского старого режима; моряки, которые
завоевали Индию вместе с Бюсси и Дюплексом и утратили ее с
Лалли-Толлендалем; живые развалины, побывавшие под огнем боевых пушек,
истрепанные морскими приливами и отливами. За последние дни
восьмидесятилетние старцы преодолевали расстояние в десять, двенадцать лье,
лишь бы успеть вовремя, - и успевали.

Перед тем как навсегда смежить глаза и уснуть вечным сном, они вновь
обрели юношескую силу.

А все потому, что отчизна позвала их, одной рукой поманив к себе, а
другой - указав на грядущее их детей.

Впереди них шла Надежда.

И все они пели один и тот же гимн, все - те, что шли с севера и юга, с
востока и запада, из Эльзаса и Бретани, из Прованса и Нормандии. Кто обучил
их этому гимну с его неуклюжими, тяжелыми рифмами, напоминавшему те псалмы,
которые в старину вели крестоносцев по морям Архипелага и равнинам Малой