Чтение 112–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

поединок, хотя бы на рапирах, которые наш прирожденный дуэлянт своевременно
раздобыл в бутафорской Камерного театра.

Ожидая секундантов, Мандельштам рьяно тренировался, фехтуя со своей
рыжеволосой подругой. Она была поразительно ему под пару, сочетая в себе
парение в эмпиреях с виртуозностью практической мысли. В самом деле, не
могла же она лишить своего "великого поэта" чашки крепкого черного кофе с
четырьмя кусочками пиленого сахара!

- Умоляю вас, одолжите нам до завтра несколько рублей. Ведь мой Осенька
без турецкого кофе...

И глаза ее наполнялись слезами.

Так драматически обращалась она к тем, кто был настолько богат, что мог
выложить "купюрку", прекрасно зная, что она "без отдачи".

И замечательный поэт писал.

Спасибо тебе, рыжеволосая подруга Осипа Эмильевича!

А писал он все лучше, лучше и лучше.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей...

Осип Эмильевич все предугадал.

Сталин, конечно, и ему кинулся "на плечи". "Век-волкодав" - это был он.
Кинулся, загрыз и замучил до смерти - в ссылках, в концлагерях и каторжных
тюрьмах.

* * *

Есенин на Тверском бульваре.

- Лев Николаевич считал, что плотская любовь окружена "суеверием". Надо
его разоблачить! - говорил он.

Но не сделал этого. Не успел. А жаль!

Литература действительно нагородила черт-те что вокруг этого дела -
естественного и необходимого, но уж больно незамысловатого.

Получаем удовольствие от этого?.. Получаем. Ну и слава Богу. Спасибо.

Но ведь обезьяны тоже удовольствие получают. Не правда ли? Да еще, как
известно, куда больше, чем мы с вами.

* * *

"Роман без вранья", "Мой век, мои друзья и подруги" и эту рукопись я бы
хотел издать под одной обложкой.

"Бессмертная трилогия".

Вот название. Вероятно, сделать это придется уже после меня. "Apres moi",
как говорят французы.

Не могу слукавить, что это приводит меня в восторг. Приятно было бы
взглянуть на книгу, подержать ее в руках, поперелистывать и важно поставить
на полку, получив с издательства тысяч сто.

Пригодились бы нам с Нюшкой.

* * *

Я с грустью сказал своей старой приятельнице:

- Вот, милая, и у тебя есть квартира. Поздравляю! И шкаф, и широкая
кровать, и стулья из Будапешта, и холодильник, и пылесос.

- И муж, - добавила она.

- Да, и квартира, и свой муж.

Чужих мужей у нее было более чем достаточно.

- Чего же ты вздыхаешь, Анатолий?

- А вот "дома", милая... понимаешь, теплого человеческого "дома", у тебя
все-таки нет. Это ведь не одно и то же. Квартира еще не дом.

Я посоветовал:

- Попробуй заведи кошку... или канарейку.

Она завела и кошку и канарейку. Не помогло. Кошка сбежала ровно через
неделю. Вероятно, она сбежала от неуютности. А через полгода и муж сбежал...
задушив бедную желтенькую птичку...

* * *

Машенька принесла двойку по арифметике. Мама сделала ей выговор. Машенька
прослезилась. Тем не менее через два дня она принесла опять двойку - по
русскому языку. На этот раз дома на нее уже покричали. И Машенька вытирала
со щек слезы пухлыми кулачками. А под выходной она явилась с третьей
двойкой. Мама не выдержала и отхлопала ее. Не больно, конечно, а так -
"символически". Плача навзрыд, Машенька горестно повторяла:

- Господи, хоть бы скорее на пенсию выйти!

А племяннику актрисы Ольхиной за какое-то детское "преступление" надавали
по попке настоящих звонких шлепков. В полном отчаянии он кричал:

- "Скорую помощь"! Скорей вызовите "скорую помощь"!

А то я никогда в жизни не смогу на горшочек садиться!

Несколько дней тому назад я познакомился с этим молодцом. На нем уже была
форменная школьная фуражка с золотыми листочками на околыше. Первая школьная
фуражка!

Когда Ольхина вспоминала комический случай из его биографии, он,
презрительно пожав плечами, сказал:

- Мало ли какие глупости бывают в дни нашей молодости!

Потом строго добавил:

- А тебе, тетя Нина, стыдно рассказывать мужчинам неприличные истории.

И, надув щеки, важно удалился.

Вот и я таким же был. Только ни одного шлепка не получил за все детство.
Зато теперь...

* * *

Он спросил:

- Ты любишь, Толя, слово "покой"?

- Да.

- От него, конечно, и комнаты называют "покоями", - заметил он.

- От него и "покойник"...

- Какой, Толя, тонкий, красивый и философский у нас язык! Правда!

Это было незадолго до Сережиной смерти.

* * ii

Старики говорят так:

- Я тоже был не прочь приволокнуться за пикантной бабенкой.

- Я предпочитал свиные отбивные с горчичкой!

- А у меня желудок работал, как часы.

- Я переплывал Волгу запросто.

- Я чертовски увлекался теннисом.

- У меня в волосах гребень ломался. Вот какие густые были.

И ни одного настоящего времени.

Омерзительно!

* * *

Кого же я люблю больше - Толстого или Чехова? Тес! По секрету. На ухо!

- Чехова.

* * *

В двадцатых годах психологические пьесы, психологический театр были не в
моде. Это называли "психоложеством".

* * *

Мысль Толстого, Чехова, Достоевского всегда хочется "закусить"
собственной мыслью.

В этом, пожалуй, самое большое достоинство хорошей литературы.

* * *

Как-то мы с Бабелем в двухместном купе отправились из Москвы в Петроград.

Во время таких путешествий, приятных и довольно комфортабельных, писатели
обычно пьют коньяк и говорят о женщинах.

Но коньяк не являлся бабелевской страстью, да и я без него не умирал от
грусти, - вот и пили мы чай с лимоном.

В те годы российская литература была в расцвете. Она пожирала нас, во
всяком случае, не меньше, чем женщины.

До Клина, то есть около двух часов, мы говорили только о ней. Говорили с
наслаждением, со страстью. Потом, примерно столько же, Бабель наизусть читал
стихи Осипа Мандельштама. Он читал превосходно - не напевно, как поэты, и не
бытово по-актерски, а по-своему - по-бабелевски.

- Ну-с, Анатолий, пора на боковую.

- Пора!

Мы погасили белые электрические лампочки и зажгли синий ночничок.

Я, худой и длинный, с приятностью вытянулся на своей верхней полке, а он,
коротенький и уже с брюшком, съежился в комочек на своей нижней.

- Черт возьми, Анатолий, как я вам завидую! - сказал Бабель, посасывая
ломтик лимона, вынутый из стакана.

- Чему ж это?

- Да вот, что стихи пишете, - ответил он. И стал аккуратно запаковываться
в коричневое верблюжье одеяло. - А я за всю жизнь четырех рифмованных
строчек не мог нацарапать. Бился, бился... До чего же это трудно!

- Трудно?.. - усмехнулся я.

- Так и Владимир Ильич считал. Он ведь к вашему брату, к поэтам,