Чтение 113–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

сверяясь с записями, сделанными в Сталинграде. Самым сложным оказалось
написать о доме "шесть дробь один". Он встал, прошелся по комнате, снова
сел за стол, тотчас опять встал, вышел в сени, покашлял, прислушался, -
неужели чертова старуха не предложит чаю? Потом он черпнул ковшиком воды
из бочонка, вода была хорошая, лучше сталинградской, вернулся в комнату,
сел за стол, подумал, держа перо в руке. Потом он лег на койку, закрыл
глаза.

Как же получилось? Греков стрелял в него!

В Сталинграде у него все силилось ощущение связи, близости с людьми,
ему в Сталинграде легко дышалось. Там не было тусклых, безразличных к нему
глаз. Казалось, что, придя в дом "шесть дробь один", он с еще большей
силой ощутит дыхание Ленина. А пришел туда и сразу почувствовал
насмешливое недоброжелательство, и сам стал раздражаться, вправлять людям
мозги, угрожать им. Зачем заговорил он о Суворове? Греков стрелял в него!
Он особо мучительно ощущал сегодня одиночество, надменность и
снисходительность людей, казавшихся ему полуграмотными, балбесами,
молокососами в партии. Какая тоска тянуться перед Тощеевым! Ощущать его
раздраженный, то иронический, то презирающий взгляд. Ведь Тощеев со всеми
своими чинами и орденами по настоящему партийному счету не стоит
крымовского пальца. Случайные для партии, не связанные с ленинской
традицией люди! Ведь многие из них выдвинулись в 1937 году: писали доносы,
разоблачали врагов народа. И он вспомнил чудное чувство веры, легкости,
силы, с которыми шел по ходку к пятну дневного света.

Ему даже душно стало от злобы, - это Греков отшвырнул его от желанной
жизни. Идя в этот дом, он радовался своей новой судьбе. Ленинская правда,
казалось ему, жила в этом доме. Греков стрелял в большевика-ленинца! Он
отшвырнул Крымова обратно в ахтубинскую канцелярскую, нафталинную жизнь!
Мерзавец!

Крымов вновь сел за стол. Ни одного слова неправды не было в том, что
он написал.

Он прочел написанное. Конечно, Тощеев передаст его докладную в Особый
отдел. Греков растлил, политически разложил воинское подразделение,
произвел теракт: стрелял в представителя партии, военного комиссара.
Крымова вызовут для показаний, вероятно, для очной ставки с арестованным
Грековым.

Он представил себе, как Греков сидит перед столом следователя,
небритый, с бледно-желтым лицом, без поясного ремня.

Как это Греков сказал: "Тоскуете вы, но об этом в рапорте не напишешь".

Генсек марксистско-ленинской партии объявлен непогрешимым, чуть ли не
божественным! В тридцать седьмом году Сталин не пощадил старой ленинской
гвардии. Он нарушил ленинский дух, сочетавший партийную демократию с
железной дисциплиной.

Мыслимо ли, законно ли расправляться с такой жестокостью с членами
ленинской партии? Вот Грекова расстреляют перед строем. Страшно, когда
бьют по своим, а Греков ведь не свой, он враг.

Крымов никогда не сомневался в праве партии действовать мечом
диктатуры, в святом праве революции уничтожать своих врагов. Он и
оппозиции никогда не сочувствовал! Он никогда не считал, что Бухарин,
Рыков, Зиновьев и Каменев шли ленинским путем. Троцкий при всем блеске
своего ума и революционного темперамента не изжил своего меньшевистского
прошлого, не поднялся до ленинских высот. Вот сила - Сталин! Его потому и
зовут Хозяином. Его рука ни разу не дрогнула, в нем не было
интеллигентской дряблости Бухарина. Партия, созданная Лениным, громя
врагов, шла за Сталиным. Военные заслуги Грекова ничего не значат. С
врагами не спорят, к их доводам не прислушиваются.

Но как ни пытался озлобить себя Николай Григорьевич, он в эти минуты
уже не чувствовал злобы к Грекову.

Снова вспомнилось: "Тоскуете вы".

"Что ж это, - думал Крымов, - донос, что ли, я написал? Пусть и не
ложный, но все же донос... Ничего не поделаешь, товарищ дорогой, ты член
партии... Выполняй свой партийный долг".

Утром Крымов сдал свою докладную записку в политуправление
Сталинградского фронта.

А через два дня Крымова вызвал заведующий отделом агитации и пропаганды
политуправления фронта, полковой комиссар Огибалов, замещавший начальника
политуправления. Сам Тощеев не мог принять Крымова, - был занят с
приехавшим с фронта комиссаром танкового корпуса.

Большеносый и бледный, обстоятельный и методичный полковой комиссар
Огибалов сказал Крымову:

- Вам придется на днях снова съездить на правый берег, товарищ Крымов,
на этот раз в шестьдесят четвертую, к Шумилову; кстати, наша машина пойдет
на командный пункт обкома партии, а с командного пункта обкома партии вы
переправитесь к Шумилову. Секретари обкома поедут на празднование
Октябрьской революции в Бекетовку.

Он, не торопясь, продиктовал Крымову все, что поручалось ему сделать в
политотделе 64-й армии, - поручения были до обидного мелкие, неинтересные,
связанные со сбором бумажных сведений, нужных не для живого дела, а для
канцелярских отчетов.

- А как же с докладами? - спросил Крымов. - Я ведь готовил по вашему
поручению октябрьский доклад, хотел его читать в частях.

- Пока воздержимся, - сказал Огибалов и стал объяснять, почему следует
Крымову воздержаться.

Когда Крымов собрался уходить, полковой комиссар сказал ему:

- Ну и история с этой вашей докладной, меня начальник политуправления
ввел в курс.

У Крымова заныла душа, - наверное, делу Грекова уже дали ход. Полковой
комиссар проговорил:

- Повезло этому вашему орлу Грекову, вчера нам сообщил начальник
политотдела шестьдесят второй армии, что Греков убит при немецком
наступлении на Тракторный, погиб вместе со всем своим отрядом.

И, утешая Крымова, добавил:

- Его командующий армией представил посмертно к званию Героя Советского
Союза, но теперь, ясно, мы это дело прикроем.

Хрымов развел руками, как бы говоря: "Что ж, повезло так повезло,
ничего не поделаешь".

Огибалов, понизив голос, сказал:

- Начальник Особого отдела считает, что он, возможно, жив. Мог перейти
на сторону противника.

Дома Крымова ждала записка - его просили зайти в Особый отдел.

Видимо, дело Грекова продолжалось.

Крымов решил отложить неприятный разговор в Особом отделе до своего
возвращения; - в посмертных делах срочности не было.

38

В южной части Сталинграда, в поселке Бекетовка, на заводе "Судоверфь"
областная партийная организация решила провести торжественное заседание,
посвященное двадцатипятилетию Октябрьской революции.

Рано утром 6 ноября на подземном командном пункте Сталинградского
обкома, в дубовой роще на левом берегу Волги, собрались партийные
руководители области. Первый секретарь обкома, отраслевые секретари, члены
бюро обкома съели трехступенчатый горячий завтрак и на машинах выехали из
дубовой рощи на большую дорогу, ведущую к Волге.

По этой дороге шли ночами на южную Тумакскую переправу танки и
артиллерия. Пронзительно безотрадно выглядела изрытая войной степь в
замерзших комьях бурой грязи, в запаянных оловянным льдом лужах. По Волге
двигался лед, его шуршание было слышно за десятки метров от берега. Дул
сильный низовой ветер, переправа через Волгу на открытой железной барже
была в этот день невеселым делом.

Ожидавшие переправы красноармейцы в подбитых холодным волжским ветром
шинелях сидели на барже, лепясь один к другому, стараясь не прикасаться к
напитанному холодом железу. Люди били горькую чечетку, поджимали ноги, а
когда потянул с Астрахани могучий ледяной ветер, не было сил ни дуть на
пальцы, ни хлопать себя по бокам, ни утирать сопли, - люди стыли. Над
Волгой стлался рваный дым, шедший из трубы парохода. Дым казался особо
черным на фоне льда, а лед казался особо белым под низким пологом
пароходного дыма. Лед нес от сталинградского берега войну.

Большеголовый ворон сидел на льдине и думал; подумать было о чем. Рядом
на льдине лежала обгорелая пола солдатской шинели, на третьей льдине стоял
окаменевший валенок, торчал карабин, вмерзший согнутым дулом в лед.
Легковые машины секретарей обкома и членов бюро въехали на баржу.
Секретари и члены бюро вышли из машин и, стоя у бортов, смотрели на
медленно идущий лед, слушали его шуршание.

Синегубый старик в красноармейской шапке, в черном полушубке, старший
на барже, подошел к секретарю обкома по транспорту Лактионову и с
невообразимой сипотой, рожденной речной сыростью, многолетней водкой и
табаком, проговорил:

- Вот, товарищ секретарь, шли первым утренним рейсом, матросик лежал на
льду, ребята его сняли, чуть вместе с ним не потонули, ломами пришлось
вырубать - вон он, под брезентом на берегу.

Старик указал грязной варежкой в сторону берега. Лактионов посмотрел,
не увидел вырубленного изо льда покойника и, в грубой прямоте вопроса
пряча неловкость, спросил, указывая на небо:

- Как он тут вас? В какое время особенно?

Старик махнул рукой:

- Какая у него теперь бомбежка.

Старик выругал ослабевшего немца, и голос его при произнесении бранной
фразы вдруг очистился от сипоты, прозвучал звонко и весело.