Железная боль охватила все тело, особенно сильно болели ноги и руки,
казалось, вбиты в них сплавные скобы, а тело, на котором все еще не
ощущается кожа, наполнено патефонными мелкими иголками и они, пересыпаясь,
порют, втыкаются в воспаленную плоть острием. Земля изнуренно подрагивала,
сыпалась. Из мира, видневшегося пятнышком в устье норки, доносился привычный
уже, будничный гул войны. "Неужели это никогда не кончится? Как все устало,
как болит. Может, лучше бы и не выплывать на берег. Нет, нет, надо
превозмогать себя, менять дежурного телефониста. Война идет, работы требует,
никуда от нее не денешься, идет она, проклятая, идет", -- Лешка сел,
переждал кружение в голове и почувствовал, что она, голова, упирается в
твердое. "Я в ячейке!" -- тупо и равнодушно отметил он и увидел перед собой
ухмыляющуюся рожу из тех базарных рож, которые всюду вроде бы одинаковые и
запоминаются как одно лицо, -- жуликоватого, разбитного малого, не
возвеличивав- шего себя трудовыми подвигами, не утруждавшего себя
утомительной честной жизнью -- блеклое, невыразительное лицо, но глаза
цепкие, лоб не без "масла", в глубоких морщинах лба заключен какой-то смысл,
не всем доступный. Ниже глаз начиналось второе лицо, как бы приставленное к
верхней половине -- узенький нос с чуткими зверушечьими ноздрями, в губах,
сплошь иссеченных шрамами, добродушная подстегивающая приветливость,
бодрость. Завершается все это сооружение смятым подбородком, форма которого
искажена шрамами. Ко всему лицевому набору приставлены такие же, как у
капитана Одинца, лопухи-уши. Несмотря на войну, на постоянное, изнуряющее
напряжение, мужик или парень этот держался беспечным, разудалым ванькой с
трудоднями.
Зеленцов, а Шорохов. Шо-ро-хов, понял?!
Лешка, взнявшись, задел головой верхотуру, насыпалось песку за ворот.
Вышаривая комочки из-под гимнастерки, вылез на свет Божий. Но свету никакого
нигде не было. Весь берег, подбережье и река затянуты зыбучей, спутанной
тучею отгара. Молнии огней рвали эту тучу, не небом, не землей, войной
сотворенную, но не могли порвать, лишь баламутили. Туча, ворочаясь в себе,
текла в самое себя, на мгновение вспыхивала изнутра, раскаты слились в
единый гром взрывов -- работала во всю мощь артиллерия с обеих сторон. Выше
пороховой тучи кружились самолеты, соря бомбы, зыбая, сгущая и клубя
пороховую тьму. Смесь взрывов, монолитного небесного гула резали,
распарывали звуки пулеметов и автоматов, совсем уж досадливо, вроде
припоздало с треском рассыпались винтовочные выстрелы.
Шорохов. С обеих сторон на голове его висели телефонные трубки. Одну из них,
обинтованную, Лешка сразу опознал и понял -- совместили артиллерийского
связиста с пехотным -- не хватает народу на этом, на правом берегу. Лешка
вспомнил о коробочке с табаком, достал ее, развинтил, вяло обрадовался, что
табак не намок, зацепил всей щепотью и протянул на закурку Шорохову.
Напряженно следивший за Лешкиными действиями, Шорохов мгновенно скрутил
цигарку, прикурил от зажигалки и сказал, что за это он корешу доставит
шамовки. Ночью.
там, под высотой Сто, немцы добивают передовой батальон.
трепыхаться.
Все, что могло из него вытянуть, уже вытянуло, но мутить не переставало,
липкая тошнота плескалась в чисто промытом просторном нутре.
вестями ждали. В общем-то, думали, что ты жрать чего приплавишь. Но как ты
потонул, оне ушли.
оне и потопали.
Слышалась ругань командира Финифатьева сверху. Лешку опять скрутило, опять
свело судорогой.
Некурящий человек Шестаков был готов сделать что угодно, чтоб только не
мутило, пососал дыма и сломленно навалился на осыпь яра.
отстой пороховой и тротиловой гари. От яра все время отделялись и катились
по берегу комки глины с чубчиком грязной седой травы, достигнув реки,
шлепались лягушками в воду.
разговаривать дураковато, плести околесицу, неожиданно вывернуть что-нибудь.
но командует, руководит.
подскакивая, катились под яр и по тому слою осинелых, окисленных гильз, что
скопились у подножья, можно заключить -- бой идет уже давно и стрелять есть
чем. "Где-то взяли?" -- Лешка вспомнил -- с баркаса. Пока он отсутствовал,
был в другом месте и не одолел реку с грузом, пехотинцы по трупам волокли
баркас и затянули его под яр.
Финифатьев и мешком свалился с яра, приосел, торопливо начал набивать диск
патронами, перебирая вскрытую половину диска в руках, будто горячий блин. На
лбу сержанта и под носом темнели капли пота, все его некрупное лицо, как бы
по ошибке приставлено к ширококостному, основательному телу, словно
штукатуркой покрылось -- пыль и пот наслоились на одежде, надо лбом
топорщился козырек неизвестно когда и зачем отросших, тоже штукатуркой
слепленных волос.
передразнил Булдаков Финифатьева, и показалось, сама его рожа, возбужденная,
грязная, когда-то успевшая из пухлой сделаться костлявой, исторгала угрюмую
усталость и взвинченность одновременно.
всадив в гнездо пулемета полный диск, заорал, соря пеной с губ:
яр.
неразумного и болезного дитятю.
Булдакова за босую ногу вниз. -- Пущай без тебя воюют. А мы покурим. -- Леха
свалился, сел, почесался и уставился на Шестакова.
время не решался протянуть щепоть к баночке, открытой Шестаковым, может, и
опасался просыпать табак -- у него заметно опухли и дрожали пальцы.
Финифатьев все же понимал ценность этой отравы, пытался скрутить и скрутил
для друга своего цигарку, а скрутивши, и прикурил у Шорохова, зашелся кашлем
и, махая рукой, отгонял от себя дым. -- А шчоб вас язвило, мало вам мученья,
ишшо и от табаку и по табаку мучаетесь. -- Балаболя и поругиваясь,
Финифатьев раскопал под Лешкиной норой бугорок и вытащил из песка
сгармошенные кирзовые сапоги: -- На, -- кинул их Шестакову, -- ночесь
подобрал, прибило к берегу. -- Финифатьев довольнехонько хмыкал, глядя, как
Лешка обувается, и, овладев незаметно банкой с табаком, хозяйски
распоряжался провиантом, будто не Шестаков, а он промыслил его. -- Я как
знал, кто-нить утопит обутку, вот и подобрал, -- хвалил он себя. -- Подходят
ли по размеру-то? Подходят? Носи знай на здоровье, -- а сам в это время
таскал и таскал щепотью табачок из банки, потом поправлял диск в дымящемся
пулемете, колотя по нему ладонью и, довольный собою, ворковал, глядя на
умиротворенно дымящего табаком первого своего номера. -- Покури, покури,
Олеха, оно и лучше дело-то пойдет... скотина тягловая и та в отдыхе
нуждается, и солдат...
Булдаков полулежал в мягком, растоптанном песке, на шуршащих гильзах, закрыв
глаза. Грудь его бугром вздымалась, из ноздри, из одной, из правой только,
валил дым. Наработался солдат, забылся, наслаждается. Финифатьев уважительно
смолк.
порадовался, что не намокла махра. -- "Ах, ты, немец-подлец! До чего же ты
аккуратный!" Шорохов дергал его за рубаху и шептал, шипел; "Заныкай! Раздашь
все!"
хватит. А Олехе на цигарочку, на закруточку-у!
Андреев Николай
Прозоров Александр
Афанасьев Роман
Смит Кордвейнер
Распопов Дмитрий
Перумов Ник