отторговалась, ужинать будем.
лежать, вставайте! Я сейчас стол накрою.
главное.
приехали. Всех нас опрашивали. А что нас опрашивать? Я ее никогда и не
видела. Опохмеляться будете?
скинул одеяло, оделся. Мариетта дала туфли. Спросил, где туалет,
умывальник; пошел, привел себя в порядок, и когда вернулся, на столе уже
появились бутылка и стаканы. Прежняя ясность и четкость возвращались к
нему, и он думал, что ему нужно завтра же явиться в наркомат. Конечно,
приятного тут мало. То есть то, что увезли наркома, это его могло даже и
не коснуться, но вот то, что сразу после этого забрали трех его
сотрудников, - это было уже очень плохим признаком. Ведь даже его не
дождались, так действует только Москва. Он, конечно, мог бы успокоиться на
том, что ничего за собой не чувствует. Но так же, как и все граждане
Советского Союза, он отлично знал, что вот это "чувствовал - не
чувствовал" ничего не стоит. Но и это сейчас пугало ево не особенно. Ну
что ж, раз так, значит, так. До сих пор ему везло. Он честно и четко
выполнял все приказы хозяина. Не мудрствовал лукаво и ни во что не
проникал. Но сейчас хозяин потребовал полного расчета, а за что - это он
сам знает. Ну, значит, все. Кинуться не к кому. Оправдаться нечем, даже,
как евангельский разбойник, крикнуть: "Господи, Господи!" - и то нельзя.
Там так же пусто, как и везде. По крайней мере для него.
бесшумно двигалась сзади него, куда-то выходила, входила, откуда-то что-то
доставала, приносила и осторожно все составляла на стол. И наконец ее
открытость и покорность дошла до него.
петухи и собаки - он сидел за столом, строгий, чисто выбритый, и пил чай,
только один крепкий чай и больше ничего. Мариетта что-то порылась в
тумбочке, подошла к нему, сказала: "А вот я вас сейчас спрошу..." - и
поставила перед ним голубую жестянку. В таких при царе продавали
монпансье.
нем хранишь?
которого он сюда и приехал. Но это еще было и чудо, какого он не смел уже
и ожидать. И произошло оно, как и всякое чудо, неожиданно и просто, по той
внутренней логике, по которой всегда происходит все необычайное: просто
открылась коробочка и из нее на стол посылалось золото. Вот и все.
принесли? А-а! А они здесь! Далеко? Так, так.
поговорим. - Он вынул браунинг, осмотрел его, сунул опять в кобуру. - Нет,
нет, я им ничего не сделаю. Только опрошу. Поехали, поехали.
3
него напрочь исчезло время. Он закрывал глаза - и наступала ночь;
электричество горело ровно и светло, в коридоре было тихо, в хрупком
тонком воздухе за окном нежно и громко раздавались паровозные гудки. Лаяли
собаки. Он открывал глаза, и было уже утро; часовой обходил камеры, стучал
в железную обивку ключом: "Подъем, подъем!" По полу звонко передвигались
ведерные чайники, открывались кормушки, женщины в серых фартуках бесшумно
ставили на откидные окошечки хлеб и кипяток, чирикали воробьи. Потом
приходили дежурные - один сдающий, другой принимающий - и спрашивали, есть
ли заявления и жалобы. А какие у него могли быть заявления и жалобы? Не
было у него ничего! Он плавал в светлой, прозрачной пустоте, растворялся в
ней и сам уже был этой пустотой. А море в камеру больше не приходило. И та
женщина тоже. И это было тоже хорошо. Не нужна она была ему сейчас. И
только позывы тела вяло и безболезненно заставляли его подниматься и идти
в угол. А воду он пил и хлеб ел, так что это не голодовка, и его не
тревожили. И, сделав свое, он ложился опять на койку, смотрел на светлый
потолок, на никогда не гаснувшую лампочку и разливался по тюрьме, по
городу, по миру. И не было уже Зыбина, а была светлая пустота. Так
продолжалось какое-то время, может быть, два дня, может быть, месяц. И
однажды в его камеру вошло сразу несколько человек: начальник тюрьмы,
надзиратель, светловолосый молодой врач интеллигентного вида, похожий на
молодого Хомякова, и прокурор Мячин. Прокурор спросил, как он себя
чувствует.
усиленное питание, введем глюкозу, и встанет.
болеет, а издыхает, и ничегошеньки с него они сейчас требовать не могут.
Он уже никому из них ничего не должен.
переживете. Такой молодой! Вся жизнь впереди! Надо лечиться, Георгий
Николаевич. Вот что! На ноги, на ноги вставать надо. Пора, пора.
его за руки и повели. Тут в коридоре на секунду сознание возвратилось к
нему, и он спросил: "Это в тот конец?" "В тот, в тот", - ответили ему, и
он успокоился и кивнул головой. Все шло как надо. Сейчас появится и
молодой красивый врач.
комнату. У стены стояла кровать, заправленная по-гостиничному -
конвертиком. На столе поверх белой скатерти блистал графин с водой. Окна
были закрыты кремовыми занавесками.
надзиратель. - А одежду вешайте на спинку стула.
было той теплой, спокойной вязкости, что мягко засасывала его. Была
резкость во всем, было неприятное острое сознание. Сердце ухало в висках,
и красный моток прыгал перед ним на белой стене.
никелированным подносом в руках. На подносе лежал шприц и тихо горела
спиртовка. Он взглянул на белое видение и увидел ее лицо, такое ясное и
чистое, что казалось, оно испускает сияние. "Ну паразиты, - подумал он,
мгновенно наливаясь тяжелой злобой, - опять принялись за свое! Мало было
Долидзе, теперь вот эта Офелия".
от меня надо? Ну что? Все ведь! Понимаете, уже все! До копеечки! До
грошика! - заорал он вдруг.
это наша хирургическая сестра. Вот будем вас лечить. Сейчас я возьму у вас
кровь на анализ, посмотрим, что с вами, это ни капелечки не больно. А
потом мы сделаем вам вливание, это тоже не больно. Ну что же вы хмуритесь?
Вы же мужчина. Подумаешь - укол!