было застрявших среди улиц обледеневших трамваев, с которых свисали, как с
крыш деревенских домов, толстые карнизы снега. Не бежал все дальше и
дальше от нас узкий след салазок, на которых лежало маленькое, как у
ребенка, спеленутое тело. Только теперь я вспомнила, что Ромашов
распорядился оставить гроб, не поместившийся на маленьких салазках.
по обряду так и нужно - без гроба. Я вспомнила об этом и сразу забыла.
Девочка с крошечным старым лицом ступила в снег, чтобы пропустить нас -
двоим было не разойтись на узкой дорожке, проложенной вдоль Пушкарской.
Странно болтаясь в широком пальто, прошел еще кто-то - мужчина с
портфелем, висящим на веревочке через плечо. Я увидела их - и тоже сразу
забыла. Я видела все: бесшумные, занесенные снегом улицы, спеленутый труп
на саночках и еще другой труп, который какая-то женщина везла по той
стороне, но все останавливалась и, наконец, отстала. Как тени бесшумно,
бесследно скользят по стеклу, так проходил передо мной белый, потонувший в
снегу, стынущий город.
желтых от крови бинтах, Саня лежит, прижавшись щекою к земле, и убийца
стоит над ним - одни, одни в маленькой мокрой осиновой роще!
решила похоронить сестру на Смоленском. За шестьсот граммов хлеба грустный
еврей, читавший над Бертой молитвы, согласился придти на православное
кладбище, чтобы проводить свою "клиентку", как он сказал, согласно обряду.
раннего утра до сумерек, подступивших по декабрьскому рано. Как будто
старая немая кинолента шла передо мной, и сонное сознание то следовало за
ней, то оступалось в снег, заваливший Васильевский остров.
окостеневшему трупу. Мальчики тащат Берту по очереди, в гору вдвоем, а на
скатах она поспешно съезжает сама, точно торопясь поскорее освободить нас
от этих скучных забот, которые она невольно нам причинила.
я почему-то вспоминаю Крым и море. Нам было так хорошо в Крыму! Саня
вставал в пять часов, я готовила ему легкий завтрак, когда знала, что он
идет на высокий полет. Мы купили душ "стандарт", я все приладила,
устроила, и после душа Саня садился за стол в желтой полосатой пижаме.
Как-то мы поехали в Севастополь, море было неспокойно, погода хмурилась -
летчикам всегда давали отпуска в самое неподходящее время. Я огорчилась, и
Саня сказал: "Ничего, я тебе организую погоду". И правда, только отвалил
пароход, как стала прекрасная погода.
в белом платье, говорить и смеяться и стараться быть красивой, потому что
я знала, что ему нравится, когда я нравлюсь другим! Как ослепительно
сверкало солнце везде, куда ни кинешь взгляд, - на медных поручнях
капитанского мостика, на гребешках закидывавшейся под ветром волны, на
мокром крыле нырнувшей чайки!
двигавшуюся - так тепло она была одета, - я плетусь за салазками, то
уходящими от нас довольно далеко, то приближающимися, когда мальчики
останавливаются, чтобы покурить. Мы две одинаковые жалкие старушки, я -
совершенно такая же, как она. Должно быть, это сходство приходит в голову
и Ромашову, потому что он догоняет нас и говорит с раздражением:
на крест, на поясе кобура. Жив! Открытым ртом я вдыхаю воздух. И здоров! Я
наклоняюсь и кладу в рот немного снега. Все поблескивает привязанная к
трупу лопата, я все смотрю да смотрю на этот гипнотический блеск.
заиндевевшей пакли вдоль бревенчатых стен. Опухшая конторщица сидит у
буржуйки, приблизив к огню толстые, замотанные тряпками ноги. Ромашов за
что-то кричит на нее. Потом нас зовут - могила готова. Опираясь на лопаты,
мальчики стоят на куче земли и снега. Неглубоко же собрались они запрятать
бедную Берту! Ромашов посылает их за покойницей, и вот ее уже везут.
Длинный грустный еврей идет за салазками и время от времени велит постоять
- читает коротенькую молитву. Ромашов раскладывает на снегу веревку, ловко
поднимает покойницу, ногой откатывает салазки. Теперь она лежит на
веревках. Розалия Наумовна в последний раз целует сестру. Еврей поет,
говорит то высоко, с неожиданными ударениями, то низко, как старая,
печальная птица...
мне таинственный знак, хлопает по карману, и, когда все направляются к
воротам, мы заходим в контору - погреться.
рукам и ногам! Мне становится жарко. Я расстегиваюсь, сбрасываю теплый
платок; на легких, веселых ногах я хожу, хожу по конторе.
ей. И он наливает - "Эх, была не была!" - веселый, бледный, с красными
ушами, в треухе, лихо сбитом на затылок. Мне тоже весело, я шучу: я беру
со стола одну из черных крашеных могильных дощечек и протягиваю ее
Ромашову:
маленькие, точно детские, зубы открываются, - странно, прежде никогда я не
замечала, какие у него острые маленькие зубы.
прибивают к могильным крестам дощечки. Очень медленно я беру с окна этот
молоток, небольшой, но тяжелый, с железной ручкой...
отшатнулся, молоток скользнул и рассек скулу. Женщина вскочила, закричала,
бросилась в сени. Ромашов догнал ее, втолкнул назад, захлопнул дверь.
Потом подошел ко мне.
убийца! Вы убили Саню.
стряхнул на пол, но она все лила на плечо, на грудь, и весь полушубок был
уже в мокрых розовых пятнах.
найдется чистого носового платка, Катя?
хотели зарыть документы, Саня держал их в руках и, должно быть, выронил
фото. Я не сказал вам, что нашел его, - я боялся, что вы не поверите мне.
Боже мой, вы не знаете, что такое война! Сумасшедшая мысль, что я мог
убить своего! Кто бы он ни был, как бы я ни относился к нему! Убить
раненого, Катя! Да это бред, которому никто не поверит!
боялся, что я напишу о своих подозрениях в Военный трибунал или прокурору.
Он оставил конторщице на кладбище все свои деньги и хлеб, и я слышала, как
он сказал ей: "Никому ни единого слова". Он не пошел в больницу. Розалия
Наумовна остановила кровь и залепила пластырем большой рубец на скуле.
продолжал Ромашов, - но когда я нашел его с отбитыми ногами, с пистолетом
у виска, в грязной теплушке, я подумал не о нем - о вас. Недаром же он
обрадовался, увидев меня: он понял, что я - это его спасенье. И не моя
вина, что он куда-то пропал, пока я ходил за людьми, чтобы отнести его на
носилках.
руками за голову, и тогда на тени, метавшейся за ним по стене, бесшумно
вырастали две смешные носатые морды. Детское, забытое воспоминание чуть
слышно коснулось меня. "А вот корова рогатая" - это говорит мама; я лежу в
кроватке, а мама сидит рядом, держит руки перед стеной и смеется, что я
смотрю не на тень, а на руки. "А вот козел бородатый"... У меня были
мокрые глаза, но я не вытирала слез - очень холодно было вытаскивать руку
из-под всех этих одеял, пальто и старого лисьего меха.
эшелоне! Я мог убить его. Каждый день из теплушек выносили по несколько
трупов, никто бы не удивился, если бы этого летчика, который пропал и
хотел застрелиться, нашли наутро с простреленной головой! Но я не мог
убить его, - закричал Ромашов, - потому что не он, а вы лежали бы наутро с
простреленной головой! Я понял это, когда он спросил у одной из девушек,
как ее зовут, она ответила "Катя", и у него просветлело лицо. Я понял, что
ничтожен, мелок перед ним со всеми своими мыслями о его смерти, которая
должна была принести мне счастье. И я решил сделать все, чтобы спасти его
для вас. А теперь вы смеете утверждать, что я убил Саню! Нет, -
торжественно сказал Ромашов, - клянусь матерью, которая родила меня на это
несчастье и горе! Святыней моей клянусь - любовью к вам! Если он погиб, не
виноват я в этой смерти ни словом, ни делом!
Шилова Юлия
Акунин Борис
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия