нахожу перемены, от которых беспокойно сжимается сердце. Все теснее
сдвигаются койки. Все больше раненых в саду, на дворе. Еще несколько дней -
и разбито левое крыло, печально обнажена внутренность операционной, в
накренившемся шкафу видны медикаменты, вата. Теперь госпиталь начинается от
самых ворот...
рассказывают о том, как бороться против желудочно-кишечных заболеваний. Все
ли здоровы? Уезжающие, знаете ли вы, что перед отъездом нужно пройти
пропускник? Хлорированы ли колодцы? Нет ли больных в соседнем дворе? Дежурят
в булочных, на эвакопунктах - хлеб выдается только после того, как
принимается фаг.
НЕ О ВОЙНЕ
Сталинграда. Мне запомнилась только улица, по которой каждый вечер я шла на
заседание противоэпидемического совета. Я проходила мимо городского сада, в
котором, по-видимому, не так давно гастролировал зверинец - на полотнище
были нарисованы уже изрядно полинявшие лев с разинутой пастью и тоненький,
как мальчик, укротитель. Может быть, здесь был зоологический сад? Я все
собиралась спросить об этом кого-нибудь из сталинградцев, да так и не
спросила.
если можно назвать так маленькую комнатку подле операционной, которую я
делила с одной медицинской сестрой. В операционной были выбиты стекла, и
никто не оперировал, а лежали раненые, и среди них трое, которым я стала
впрыскивать раневой фаг на другой же день после приезда. Неясные результаты!
Один поправляется, но врачи полагают, что он поправился бы и без раневого
фага. Другой умирает...
повернулся, заглянул в лицо и сказал неуверенным голосом:
не виделись со студенческих лет.
был такой здоровый, что при одном взгляде на него становилось смешно, да и
сам он немного стеснялся своих слишком румяных щек, крепких плеч, сильного
рукопожатия, после которого, бывало, долго трясешь в воздухе онемевшей
рукой. Теперь он, кажется, не мог похвастать здоровьем: выгоревший китель
свободно облегал неширокую грудь, чуть сгорбленные плечи. Лицо стало тоньше,
как будто из-под прежних, молодых, грубоватых черт показались новые, в
которых отразилась внутренняя (должно быть, не легкая) жизнь.
знаю о тебе. Догадайся, от кого? От Гурия Попова.
наши. А лопахинцы все-таки - самые нашенские наши! Гурий - это Г. Попов.
Разве ты не читала его корреспонденции в "Известиях"?
Знаменитые люди! А Нинка Башмакова? Я слышал ее в Ленинграде. Как поет! Но
растолстела! Ужас. А ты молодец.
писал, что тебя собираются перевести из Кронштадта?
Сталинграде.
Сталинграде еще не была на набережной и памятник Хользунову, например, вижу
впервые.
подумал и не спросил.
перелистывали страницы от конца к началу. Лопахин, школа, споры о том, как
должен вести себя активист в условиях нэпа.
ему революционно-пролетарское содержание. Ах, черт побери! Как мы были
молоды! И как странно, что тогда мы как-то не замечали этого чувства
молодости, счастья, здоровья. Впрочем, у меня к нему неизменно
присоединялось еще одно чувство: мне, понимаешь, все время казалось, что я
ужасный дурак, а вы все умные-преумные, особенно Гурий. И правда, вы все
много читали, а я только журнал "Юный пролетарий". Впрочем, в этом виноват
тот же Гурий. Он дал мне "Руководство к чтению", а там было написано:
"Никогда не читайте чрезмерно. Это приводит к донкихотству. Вы станете
жертвой призраков и будете жить, как во сне". Вот я и не захотел жить, как
во сне. Зато я заучивал афоризмы.
посаженная в банку", - с ученым видом сказал Володя и не выдержал,
засмеялся. - Ты знаешь, мне и до сих пор иногда снится, что Андрей с Гурием
говорят о чем-то ученом, а я жду удобную минуту, чтобы вставить свой
афоризм.
разговоре. Потом поняла: мы говорили не о войне. Володя сказал только, что
был ранен, служил после госпиталя в береговой обороне, а теперь со своим
батальоном отправлен с Крайнего Севера на Сталинградский фронт.
работали и учились. И все-таки так хорошо, пожалуй, никогда больше не было в
жизни! А помнишь ночь на Пустыньке? - вдруг с волнением спросил Володя. -
Ох, как я был тогда влюблен в тебя, если бы ты знала! Мы переходили через
какой-то ручей, я перенес тебя на руках, и мне потом каждую ночь казалось,
что я несу тебя на руках.
рукаве и солдат прошли мимо нас с серьезными, счастливыми лицами. Я слушала
и волновалась.
точно наказывала меня. Я все думал: "За что?" Я писал тебе письма и не
отправлял - все вспоминалось, как ты однажды, как дважды два, доказала, что
любить по-настоящему может далеко не всякий, а только тот, кто обладает
талантом любви. Я чуть с ума не сошел, все проверял: есть ли у меня этот
талант? С той минуты, как я расставался с тобой, я начинал думать только об
одном: где и когда мы увидимся снова. Ты снилась мне каждую ночь, и я помню,
что одно письмо начиналось так: "Сегодня ты мне не снилась".
а сейчас жара стала быстро спадать, с Волги повеяло прохладой. Какая-то
военная машина, покрытая темно-зеленым с лапчатым рисунком полотнищем,
проехала и остановилась у спуска, изрытого щелями.
ты была бы счастлива, а с любым другим человеком на земле, будь он даже
ангелом во плоти, несчастна. Тебе холодно? - спросил Володя. - Ты
побледнела.
еще прозрачном, только что потемневшем небе, и какой-то суровый человек
сказал, торопливо проходя по набережной:
света прожекторов, людей, появившихся на спуске и поспешно уходивших в щели,
беспокойства, с которым солдаты стали заводить замаскированный грузовик.
Точно не было на свете ничего, кроме этой неназванной любви, этой горечи,
вдруг перекликнувшейся с моими самыми затаенными мыслями, полузабытыми,
отложенными надолго. Может быть, навсегда?
видом, как будто был виноват передо мной, что до сих пор не женился.
последнюю минуту прыгал в окно, как Подколесин.
во время войны! Я очень детей люблю. Как-то пусто становится в сердце, когда
Афанасьев Роман
Корнев Павел
Посняков Андрей
Перумов Ник
Березин Федор
Роллинс Джеймс