Чтение 113–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

Ждет и Коротков. Это главный центр куряжской традиции. Он
восхитительный дипломат. Никакого проступка, слова, буквы, хвостика от
буквы нельзя найти в его поведении, которые позволили бы обвинить его в
чем-либо. Он виноват не больше, чем другие: как и все, он не выходит на
работу, и только. В передовом сводном все изнывают от злости, от ненависти
к Короткову, от несомненной уверенности, что Коротков в Куряже главный наш
враг.

Я потом уже узнал, что Волохов, Горьковский и Жорка Волков пытались
покончить дело при помощи маленькой конференции. Ночью они вызвали
Короткова на свидание на берегу пруда и предложили ему убираться из
колонии на все четыре стороны. Но Коротков отклонил это предложение и
сказал:

- Мне убираться пока что нет смысла. Останусь здесь.

На том конференция и кончилась. Со мною Коротков ни разу не говорил и
вообще не выражал никакого интереса к моей личности. Но при встречах он
очень вежливо приподнимал щегольскую светлую кепку и произносил
дружелюбным влажным баритоном:

- Здравствуйте, товарищ заведующий.

Его смазливое лицо с темными, прекрасно оттушеванными глазами
внимательно-вежливо обращается ко мне и совершенно ясно семафорит:
"Видите, наши дороги друг другу не мешают, продолжайте свое, а у меня есть
свои соображения. Мое почтение, товарищ заведующий".

Только после моей вечерней беседы с Перецем, на другой день, Коротков
встретил меня во время завтрака у кухонного окна, внимательно отстранился,
пока я давал какое-то распоряжение, и вдруг серьезно спросил:

- Скажите, пожайлуста, товарищ заведующий, в колонии Горького есть
карцер?

- Карцера нет, - так же серьезно ответил я.

Он продолжал спокойно, рассматривая меня как экспонат:

- Говорят все-таки, что вы сажает хлопцев под арест?

- Лично ты можешь не беспокоиться: арест существует только для моих
друзей, - сказал я сухо и немедленно ушел от него, не интересуясь больше
тонкой игрой его физиономии.

15 мая я получил телеграмму:

"Завтра вечером выезжаем все по вагонам Лапоть".

Я обьявил телеграмму за ужином и сказал:

- Послезавтра будем встречать наших товарищей. Я очень хочу, очень
хочу, чтобы встретили их по-дружески. Ведь теперь вы будуте вместе жить...
и работать.

Девочки испуганно притихли, как птицы перед грозой. Пацаны разных
сортов закосили глазами по лицам товарищей, некоторое количество голосов
увеличили ротовое отверстие и секунду побыли в таком состоянии.

В углу, возле окна, там, где вокруг столов стоят не скамьи, а стулья,
компания Короткова вдруг впадает в большое веселье, громко хохочет и,
очевидно, обменивается остротами.

Вечером в передовом сводном состоялось обсуждение подробностей приема
горьковцев и проверялись мельчайшие детали специальной декларации
комсомольской ячейки. Кудлатый чаще, чем когда-нибудь, поднимал руку к
"потылыце":

- Честное слово, собственно говоря, аж стыдно сюда хлопцев везти.

Открылась медленно дверь, и с трудом в нее пролез Жорка Волков .
Держась за столы, добрался до скамьи и глянул на нас одним только глазом,
да и тот представлял собой неудобную щель в мясистом синем кровоподтеке.

- Что такое?

- Побили, - прошептал Жорка.

- Кто побил?

- Черт его знает! Граки... Я шел со станции... На переезде... встретили
и... побили...

- Да постой! - рассердился Волохов. - Побили, побили!.. Мы и сами
видим, что побили... Как дело было? Разговор какой был или как?

- Разговор был короткий, - ответил с грустной гримасой Жорка, - один
только сказал: "А-а, комса?.." Ну... и в морду.

- А ты ж?

- Ну, и я ж, конечно. Только их было четверо.

- Ты убежал? - спросил Волохов.

- Нет, не убежал, - ответил Жорка.

- А как же?

- Ты видишь: и сейчас сижу на переезде.

Хлопцы разразились запорожским хохотом, и только Волохов с укором
смотрел на искалеченную улыбку друга.

7. Триста семьдесят третий бис

На рассвете семнадцатого я выехал встречать горьковцев на станцию
Люботин, в тридцати километрах от Харькова. На грязненьком перроне станции
было бедно и жарко, бродили ленивые, скучные селяне, измятые транспортными
неудобствами, скрежетали сапогами по перрону неповоротливые, пропитанные
маслом железнодорожники - деятели товарного движения. Все сегодня
сговорились противоречить торжественной парче, в которую оделась моя душа.
А может быть, это и не парча, а что-нибудь попроще - "треугольная шляпа и
серый походный сюртук".

Сегодня день генерального сражения. Это ничего, что громоздкий дядя,
носильщик, нечаянно меня толкнувший, не только не пришел в ужас от
содеянного, но даже не заметил меня. Ничего также, что дежуривший по
станции недостаточно почтительно и даже недостаточно вежливо давал мне
справки, где находится триста семьдесят третий бис. Эти чудаки делали вид,
будто они не понимают, что триста семьдесят третий бис - это главные мои
силы, это главные легионы маршалов Коваля и Лаптя, что вся их станция
Люботин на сегодня назначена быть плацдармом моего наступления на Куряж.
Как растолковать этим людям, что ставки моего сегодняшнего дня, честное
слово, более величественны и значительны, чем ставки какого-нибудь
Аустерлица#25. Солнце Наполеона едва ли способно было затмить мою
сегодняшнюю славу. А ведь Наполеону гораздо легче было воевать, чем мне.
Хотел бы я посмотреть, что получилось бы из Наполеона, если бы методы
соцвоса для него были так же обязательны, как для меня.

Бродя по перрону, я поглядывал в сторону Куряжа и вспоминал, что
неприятель сегодня показал некоторые признаки слабости духа#26.

Как ни рано я встал, а в колонии уже было движение. Почему-то многие
толкались возле окон пионерской комнаты, другие, гремя ведрами, спускались
к "чудотворному" источнику за водой. У колокольных ворот стояли Зорень и
Нисинов.

- А когда приедут горьковцы? Утром? - спросил серьезно Митька.

- Утром. Вы сегодня рано поднялись.

- Угу... Не спится как-то... Они на Рыжов приедут?

- На Рыжов. А вы будете здесь встречать.

- А скоро?

- Успеете умыться.

- Пойдем, Митька, - медленно реализовал Зорень мое предложение.

Я приказал Горовичу для встречи колонны горьковцев и садюта знамени
выстроить куряжан во дворе, не применяя для этого никакого особенного
давления:

- Просто пригласите.

Наконец вышел из тайников станцйии Люботин добрый дух в образе
угловатого сторожа и зазвонил в колокол. Отзвонив, он открыл мне тайну
этого символического действия:

- Запросился триста семьдесят третий бис. Через двадцать минут

прибудет.

Вдруг намеченный план встречи неожиданно осложнился, и дальше все
покатилось как-то по особенному запутанно, горячо и по-мальчишески
радостно. Раньше чем прибыл триста семьдесят третий бис, из Харькова
подкатил дачный, и из вагонов полился на меня комсомольско-рабфаковский
освежающий душ. Белухин держал в руке букет цветов:

- Это будем встречать пятый отряд, как будто дамы-графини приезжают.
Мне, старику, можно.

В толпе пищала от избытков чувств златокудрая Оксана, и мирно нежилась
под солнцем спокойная улыбка Рахили. Братченко размахивал руками, как
будто в них был кнут, и твердил неизвестно кому:

- Ого! Я теперь вольный казак. Сегодня же на Молодца сяду.

Прибежал кто-то и крикнул:

- Та поезд уже давно тут!.. На десятом пути...

- Да что ты?

- Та на десятом пути... Давно стоит!..

Мы не успели опешить от неожиданной прозы этого сообщения. Из-под
товарного вагона на третьем пути на нас глянула продувная физиономия
Лаптя, и его припухший взгляд иронически разглядывал нашу группу.

- Давысь! - крикнул Карабанов. - Ванька вже з-пид вагона лизе.

На Лаптя набросились всей толпой, но он глубже залез под вагон и оттуда
серьезно заявил:

- Соблюдайте очередь! И, кроме того, целоваться буду только с Оксаной и
Рахилью, для остальных имею рукопожатие.

Карабанов за ногу вытащил Лаптя из-под вагона, и его голые пятки
замелькали в воздухе.

- Черт с вами, целуйте! - сказал Лапоть, опустившись на землю, и
подставил веснушчатую щеку.

Оксана и Рахиль действительно занялись поцелуйным обрядом, а остальные
бросились под вагоны.

Лапоть долго тряс мне руку и сиял непривычной на его лице простой и