наивно, отдавало бы телеологией, как сказал бы философ. Просто наши
потребности и общие основные закономерности в природе, благодарение богу,
созвучны, - я говорю благодарение богу, потому что за это в самом деле стоит
бога благодарить, - и когда на равнине приходит лето или зима, то с прошлого
лета или зимы протекло уже ровно столько времени, что лето и зима кажутся
нам новыми и желанными, и на этом-то и покоится вкус к жизни. А вот у нас,
здесь наверху, этот порядок и гармония нарушены, во-первых, потому, что
здесь нет настоящих времен года, как ты сам однажды выразился, а просто
летние и зимние дни, ele-mele, вперемежку, а во-вторых, потому, что время,
которое мы здесь проводим, собственно даже не время, так что когда наступает
новая зима, она вовсе не новая, а та же старая этим и объясняется
недовольство, с каким ты сейчас глядишь в окно.
- Весьма признателен за объяснение, - сказал Иоахим, - А теперь, когда
ты мне все растолковал, ты, как мне сдается, так собой доволен, что заодно
доволен и всей здешней жизнью... Нет! Хватит! - почти выкрикнул Иоахим. -
Все это свинство, гнуснейшее свинство, и если ты... то я лично... - И он
быстрым шагом вышел из комнаты, в сердцах хлопнув дверью, - в его мягких,
прекрасных глазах как будто даже стояли слезы.
Ганс Касторп остался в полном смятении. Пока двоюродный брат
громогласно заявлял о своих намерениях, он не принимал их особенно всерьез.
Но теперь, когда говорило лишь лицо Иоахима, причем весьма красноречиво
говорило, и вел он себя как сегодня, Ганс Касторп испугался, он понял, что
этот солдат вполне способен от слов перейти к делу, - и он испугался до
того, что весь побелел, испугался за них обоих, за него и за себя. "Fort
o i le qu'il aille mourir"*, - подумал он, и так как сведения эти,
несомненно, были получены из третьих рук, то к ним примешивалась боль
давних, никогда не утихавших подозрений, и еще он подумал: "Неужели он меня
бросит здесь одного, - меня, который приехал лишь затем, чтобы его
навестить?! - И тут же добавил: - Это было бы нелепо и ужасно, - настолько
нелепо и ужасно, что я чувствую, как у меня холодеет лицо и сердце
беспорядочно колотится, потому что если я останусь здесь один, - а я
останусь, даже если он уедет, мне нельзя, мне невозможно с ним уехать, -
тогда, тогда, - что это с сердцем, теперь оно совсем замирает? - тогда это
будет на веки вечные, потому что одному мне отсюда никогда уже не выбраться
на равнину..."
______________
* Очень может быть, что он умрет (франц.).
Таков был страшный ход мыслей Ганса Касторпа. Еще в тот же день всем
его сомнениям суждено было разрешиться: Иоахим высказался, жребий был
брошен, и теперь слово оставалось за ним.
После чая братья спустились в светлый полуподвал на ежемесячное
обследование. Было начало сентября. Войдя в пахнувшую на них сухим теплом
ординаторскую, они застали доктора Кроковского за письменным столом, тогда
как гофрат, как будто еще более посиневший, стоял со скрещенными на груди
руками, прислонившись к стене, и, сжимая в кулаке стетоскоп, постукивал им
себя по плечу. Он зевал, глядя в потолок.
- Здорово, мальчики, - сказал он устало, да и в дальнейшем казался
вялым, меланхоличным, преисполненным безразличия ко всему. Видимо, он опять
накурился. Правда, для дурного настроения имелись и объективные причины, о
которых братья уже слышали, внутрисанаторские неприятности определенного
свойства. Молоденькая девушка, некая Амми Нольтинг, впервые поступила в
санаторий осенью позапрошлого года и девять месяцев спустя, в августе, была
выписана как здоровая в сентябре она снова вернулась, так как
"почувствовала себя плохо", в феврале была вторично отпущена на равнину,
ввиду отсутствия каких-либо шумов, но уже в середине июля опять заняла свое
место за столом госпожи Ильтис. И вот в час ночи эту Амми застали в ее
спальне с больным, сыном фабриканта красок из Пирея, молодым химиком по
фамилии Полипраксиос, тем самым греком, что на карнавале привлек к себе
всеобщее и вполне заслуженное внимание стройностью и красотой своих ляжек,
причем накрыла ее не кто иная, как ее же терзаемая ревностью приятельница.
Пробравшись к ней тем же путем, что и Полипраксиос, а именно через балкон,
она, не помня себя от огорчения и гнева при виде представшей ей картины,
подняла ужасный крик, всполошила весь дом и сделала скандал достоянием всего
санатория, так что Беренс был вынужден выгнать всех троих: афинянина,
Нольтинг и ее подругу, в пылу страсти позабывшую о собственной чести. Он
только что обсуждал неприятное происшествие со своим ассистентом, у
которого, кстати сказать, лечились и Амми и доносчица. Выслушивая братьев,
он с грустью и покорностью все еще продолжал изливать душу по этому поводу
истинный мастер аускультации, он был способен одновременна выслушивать у
человека нутро, разговаривать о посторонних предметах и диктовать ассистенту
результаты обследования.
- Да, да, ge tleme *, проклятое li ido!** - говорил он. - Вы-то,
конечно, еще находите удовольствие в этой штуке, что вам... Везикулярное...
Но мне, как главному врачу, все это осточертело, можете мне...
притупление... можете мне поверить. Чем я виноват, если туберкулез связан с
повышенной половой возбудимостью?.. жестковатое дыхание. Не я так устроил, а
тут оглянуться не успеешь, как очутишься в роли содержателя дома свиданий...
укороченное под левой ключицей. У нас имеется психоанализ, мы даем больным
возможность выговориться - черта с два! Чем больше эти хрипуны рассказывают,
тем становятся похотливее. Я лично прописываю математику... Здесь лучше,
шумы исчезли... Занятие математикой, говорю я им, превосходное средство
против амуров. Прокурор Паравант, которого донимали соблазны плоти, кинулся
в математику, возится теперь с квадратурой круга и чувствует большое
облегчение. Но большинство слишком глупы и слишком ленивы, прости господи...
Везикулярное... Видите ли, я прекрасно знаю, что молодежи очень даже
нетрудно свихнуться здесь, и раньше я иногда пытался бороться с развратом. А
потом получалось, что какой-нибудь брат или жених спрашивал меня в упор,
какое мне-то до этого дело. С тех пор я врач, и только врач... слабые хрипы
справа вверху.
______________
* Джентльмены (англ.).
** Похоть, сладострастие (лат.).
Он покончил с Иоахимом, сунул стетоскоп в карман халата и огромной
левой ручищей протер глаза, как обычно делал, когда скисал и впадал в
меланхолию. Почти машинально и время от времени зевая, оттого, что ему было
не по себе, отбарабанивал он привычные фразы:
- Ну, Цимсен, выше голову! Не все еще так, как должно быть по учебникам
физиологии, кое-где еще не ладится, и с Гафки у вас еще не все благополучно,
даже на один балл больше, чем было недавно, - у вас шесть сейчас, только не
напускайте на себя мировую скорбь по этому случаю. Когда вы прибыли сюда,
дело обстояло куда хуже, в этом я могу дать вам расписку, и если вы
пробудете здесь еще, скажем, до генваря - февраля - знаете вы, что раньше
говорили "генварь", а не "январь"? И это куда благозвучнее. Отныне я решил
говорить только "генварь"...
- Господин гофрат... - начал было Иоахим. Он стоял обнаженный до пояса,
сдвинув каблуки и выпятив грудь, с самым что ни на есть решительным видом, и
лицо его точно так же пошло пятнами, как в тот раз, когда Ганс Касторп при
известных обстоятельствах подумал, что так вот, значит, бледнеют люди
загорелые.
- Если вы, - ничего не замечая, продолжал Беренс, - этак еще с
полгодика исправно будете нести здешнюю службу, то станете молодец молодцом,
тогда завоевывайте хоть Константинополь. Таким Геркулесом, что Геркулесовы
столпы{106} у англичан заберете...
Кто знает, как долго еще пребывавший в мрачности гофрат продолжал бы
нести подобную околесицу, если бы непоколебимо твердый вид Иоахима, его
очевидное намерение высказаться, и мужественно высказаться, не сбили его.
- Господин гофрат, - сказал молодой человек, - разрешите доложить: я
решил уехать.
- Вот как? Так вы собираетесь стать разъездным агентом. А я-то думал,
что вы хотели со временем, когда окончательно выздоровеете, стать офицером.
- Нет, господин гофрат, мне необходимо через восемь дней выбыть.
- Я не ослышался, вы бросаете винтовку, хотите удрать? Это же
дезертирство.
- Нет, я придерживаюсь иного мнения на этот счет, господин гофрат. Мне
пора в полк.
- И это невзирая на то, что через полгода я даю вам слово отпустить
вас, а сейчас отпустить никак не могу?
Иоахим держался все более подтянуто. Он убрал живот и сдавленным
голосом отчеканил:
- Я здесь уже более полутора лет, господин гофрат. Я не могу больше
ждать. Вначале, господин гофрат, вы говорили: три месяца. Потом курс лечения
все растягивался то на три месяца, то на полгода, а я все еще не здоров.
- Разве это моя вина?
- Нет, конечно, господин гофрат. Но я не могу больше ждать. Мне нельзя
дожидаться здесь окончательной поправки, если я хочу еще попасть в полк.
Нужно ехать сейчас. Мне понадобится время на экипировку и прочее.
- Ваши родные поставлены в известность? Вы получили их согласие?
- Моя мать согласна. Все улажено. Я зачислен корнетом в семьдесят
шестой полк и к первому октября должен явиться по назначению.
- Несмотря на риск? - спросил Беренс, взглянув на него своими налитыми
кровью глазами.
- Так точно, господин гофрат, - дрожащими губами отвечал Иоахим.
- Ну, что ж, хорошо, Цимсен. - Гофрат изменил тон, сделался
покладистее, как-то весь обмяк. - Хорошо, Цимсен. Можете стать вольно!
Поезжайте с богом. Я вижу, вы знаете, чего хотите, и берете это дело на
себя, и, конечно, это в конце концов ваше дело, а не мое, с той самой
минуты, как вы берете его на себя. Каждый сам себе хозяин. Вы едете без
гарантии, я ни за что не ручаюсь. Но, даст бог, все может и обойтись.