борьба с Литвой, но вот этого декабрьского 1371 года похода Олег Дмитрию
не прощал никогда.
покидал Москвы, ибо только тут мог собирать у себя бояр и убеждать,
стращать, уговаривать, все об одном и том же: что ежели Михайло вновь
приведет Ольгердовы рати на Москву, а Олег Рязанский ударит с тыла, им -
конец. И, кажется, уговорил. В конце концов уже и Лопасня стала не главною
в этой игре разбуженных страстей, подлинных и мнимых страхов, вожделений,
полупредательств и извращений истины, чем позднее столь часто и столь
печально славилась Москва в которой даже при литье колокола полагалось
пускать по городу какую-нибудь лживую пустую сплетню - <чтобы звончее
был!>
по-видимому нет. Олег никогда не обвинял в несчастиях своих старого
митрополита, а мирил его с князем Дмитрием впоследствии ближайший к
Алексию человек - игумен Сергий Радонежский. Скорее, видна тут рука
коломенского окружения Дмитрия, того же Митяя и других. Так или иначе,
поход бы, возможно, и не состоялся, не появись на Москве волынский князь и
воевода Боброк. Новонаходнику требовалось показать, на что он способен, и
когда Дмитрию Михалычу было предложено возглавить выступление против Олега
Рязанского, он только утвердительно склонил голову и тотчас принялся
уряжать полки. На Рязань шла не только кованая конная рать, но и
коломенское ополчение. Боброку придавался также московский полк <детей
боярских>.
остановилась с сыном в гостеприимном Вельяминовском тереме.
не повинного, не худо бы предупредить, но одновременно готовились к бою.
вестоношей в московский полк.
уже воевал! - И, поглядев внимательно в глаза сына, Наталья, с падающим
сердцем, разрешила ему идти в поход. Что подтолкнуло? Что заставило? Быть
может, дух Никиты овеял ее незримыми крылами, повелев отпустить
единственного сына-отрока на бранный труд? Быть может, и то прояснело в
душе: нелепо сыну героя видеть одно и то ж - обираемых безоружных мужиков
(в нынешний трудный год и кормы собирались с насилием великим), пусть
узрит перед собою вооруженного ворога.
веселый, ловко сидящий на коне, опоясанный, скорее для красы, чем для боя,
долгим ясским ножом в ножнах, с легким, притороченным к седлу копьем. И
умчался, ускакал, растаял в падающем пушистом звездчатом снегу,
неразличимый в валом валящей, ощетиненной копьями московской рати.
прошлую ночь спал он на полосатом ордынском тюфяке, с воробьиным запахом
юных мягких волос... Пасть бы и завыть в голос!
с медовыми коржами. За столом, крытом тканною на восемь подножек
скатертью, в покое и довольстве господских хором, Наталья как-то
стеснялась и сказывать, что ныне творилось по деревням, какой стон стоял,
когда начали собирать со всех заемное серебро, дабы удоволить
бесермен-должников, явившихся на Москву вместе с Дмитрием. Стон стоял и по
городам. Перекупленное у тверичей великое княжение дорого далось черному
народу, тяжким бременем легло на всех москвитян.
расставались с серебряными перстнями и кольцами, как мужики, свирепо
матерясь, вырывали из земли запрятанные на самый черный день новгородские
гривны и московские рубли, диргемы, старинные полустертые корабленики,
вычеканенные столетие назад и неведомо как и когда попавшие в московскую
деревню из далекого заморья, как с горем отдавали шкурки куниц, бобров,
белок, на которые ладили куплять столь надобную в хозяйстве соль, -
сказывая все это, держа на пальцах узорную тонкостенную ордынскую пиалу,
Наталья даже поперхнулась, закашлялась, скрывая тем невольные слезы, и
Марья Михайловна поняла, опрятно утупила очи долу, про себя изумясь, что
Наталья, так трудно переживая все это, все ж таки не бросает взятый ею на
себя мужеский труд...
Хошь и не последнее отдали, а все одно: в едаком хозяйстве и расходы
немалые!
Вельяминовых во дому, разве когда умела сравнить ту и эту жизнь одну с
другою!
устремив взгляд в пространство, застыла с забытою пиалою в руке. -
Воротится твой! На первом бою редко кого убивают, примета такая! Мои вон,
- воздохнула она, - уж и ратны мужи, а все, как уходят на бой, в Орду ли,
сердце болит и болит! Теперь вот: разобьют Олега, он ли наших побьет - вс°
моему сыну сором! Ето покойный Андрей такову пакость содеял! Можно ить
было как и добром... Не со всема же ратиться! Тута и народу не хватит! -
Она сердито пристукнула чашкой, холопке показала глазами: еще налей!
румяный, живой, в белом серебре падающего снега, в заломленной шапке, в
узорчатых рукавицах, - как бы на отъезде, - и что-то говорил, кричал ей
неразличимое. <Неужели не увижу боле тебя?!> - подумала, и слезы полились
неостановимые. Утром все взголовье было мокрым от слез.
навести. Наталья ходила на владычный двор, искала Станяту-Леонтия. Ее едва
допустили к нему. Леонтий провел вдову в свою келью, кратко, но твердо
осенив себя крестным знамением, усадил в высокое резное кресло с прямою
спинкой и плоскими подлокотниками, дал волю выплакаться. Станята заметно
постарел, стали суше и костистей черты лица, заметно одрябла кожа на
руках, в остальном же он достиг того возраста, когда течение плотской
жизни как бы замедляется в человеке и годы, прибавляя возраста зрелости,
почти не меняют оболочину внешнего естества. Он внимательно, не прерывая,
выслушал Наталью. О ее страхах за сына сказал просто:
Господня, иначе трудно было бы жить! Я во младости желал многого, бродил
семо и овамо, из веси в весь... Был в Царьграде не раз, тонул на море, в
Киеве вкупе со владыкою ждал смерти в яме... А теперь осталось одно:
довершить объединение Руси и опочить вкупе с владыкой Алексием! Господь
премудр! И только он един ведает, для чего существуем мы, смертные, и в
чем наш долг и подвиг на этой земле! Единое скажу: в служении своем надо
не окосневать, ежечасно прилагая все силы к деянию. Возможно, сын твой и
прав, начавши так рано жизненную стезю! Не кайся, и верь! Вера помогает во
всякой, и даже конечной, трудноте!
непристойно долго обременять монаха и владычного писца мирскою беседой,
Наталья, подымаясь и складывая ладони для благословления, выговорила:
трудно ли ей быть волостелем заместо Никиты, Леонтий не спросил тоже, и
Наталья в душе была за то благодарна ему. Ибо иначе, не сдержав сердца,
стала бы жалиться, и покаяла потом.
Тимофея Василича Вельяминова - окольничего. Тимофей ведал снедным
довольствием ушедших в поход полков и прислал Кузьму к брату о совокупных
делах, касающихся и тысяцкого. (Требовались мука и масло, не хватало
возчиков и подвод. Василий Василич лежал, и решали дела Кузьма с Иваном
Вельяминовым.)
вопросил, задумался. Сказал отрывисто:
и в боях удачлив! Не ведают того, что Рязань от Дикого поля обороняет
Москву! Мню - лепше учить русичей взаимной любови, нежели спорить о
власти! От одного преподобного Сергия боле корысти земле Володимирской,
нежели от десяти воевод!
воевода доброй. А токмо не по правде деют, не по Христу! Доколе князья
грызутся, дотоле не стоять земле! Сыну, воротит, накажи, не столь бы
ревновал о подвигах, сколь о правде господней!
назавтра, четырнадцатого декабря, скорый гонец, сменив по пути трех
лошадей, донес весть, что был бой с Олегом на Скорнищеве и что москвичи
одолели, а Олег бежал невестимо.
Передавали - откуда кто и вызнал, - что рязане якобы хвалились перед боем,
что, мол, идучи на москвичей, не надобно брать ни доспеха, ни щита, ни
копья, ни иного оружия, не токмо ужища, вязать полоненных, понеже москвичи
страшливы и непривычны к брани.
тысячи слобожан и посадских оступили дорогу, встречая победителей.
Ванюшки все не было. В радостной суматохе встречи узнать что-либо было
попросту невозможно. Полковой боярин ускакал, а кмети говорили наразно,
даже и то, что Ванюшка пропал без вести. И только один старый ратник
успокоил ее: